Но у Карла на уме было нечто совершенно другое, очень определенное. И притащил он ее в Лондон, и в этот отель, похоже, не просто так. Ну что ж, будем рассматривать это как приключение, решила для себя Лора. Она приняла душ, оделась во все новое и явилась Карлу очаровательной феей. Он даже забыл сделать ей комплимент. Просто схватил за руку и потащил в ожидавшее их внизу такси.

Клуб находился на маленькой улочке где-то в районе Сохо. Он так и назывался «КЛУБ». Никакой зазывающей рекламы, свойственной таким заведениям, на здании не обнаружилось. Они спустились в полуподвальное помещение, где дважды уточнили их резервацию, Карл оба раза назвал вымышленную фамилию. Их в полутьме провели за столик, расположенный в закутке, чуть на возвышении – якобы ложа. Принесли шампанское, разлили по бокалам. Карл даже не пригубил – он сидел в напряженной позе, сцепив руки и уставившись на маленькую пустую сцену.

Лора вгляделась в темноту зала – все столики были заняты, казалось, яблоку негде упасть, официанты с трудом протискивались к клиентам. Публика выглядела вполне респектабельно, хорошо и явно дорого одетые мужчины в возрасте примерно от сорока до шестидесяти. Некоторые с дамами, правда, спутницы были больше похожи на подружек, чем на официальные половины.

Никаких экстравагантных групп не наблюдалось. Потом, когда Лора узнала, сколько стоил подобный вечер, она поняла, почему молодежи это было не по карману.

Началось представление.

На сцену, похотливо виляя бедрами, вышла огромная бабища, почти великанша, в неглиже. На ней было подобие белья из дешевого секс-шопа, нечто кожаное, выставляющее практически напоказ интимные части тела – огромные, размером с дирижабль груди, неохватные трясущиеся от жира ляжки и ручищи мясника с пещерами заросших подмышек. На руках она несла ребенка, которого прижимала к груди. Когда она развернула «дитя» лицом к залу, оказалось, что это взрослый мужчина-карлик. Уродству их обоих могли позавидовать персонажи из фильма-хоррора. Или цирка уродов. Началось действо. Великанша медленно, со вкусом начала раздевать «малыша», пока не оставила в исподнем – грязноватых, когда-то белых трусах и детской маечке с Микки-Маусом. Гномик капризничал, пищал, дрыгал конечностями, всячески показывая свое неудовольствие. Она опять взяла его на руки и, выпростав невероятного объема сиську из кожаного лифчика, прижала к ней «младенца». Тот вцепился ручонками в грудь и, заглотив сосок размером с хороший персик, принялся громко сосать. На лице гренадерши застыло выражение экстаза, она откинула голову, пустила слюну удовольствия и, засунув огромную лапищу между ног, энергично затеребила свой маково-алый орган.

Ее одутловатое лицо скомкалось в нечто отдаленно напоминающее пародию на флиртующую.

Зрелище было настолько омерзительным, вульгарным и тошнотворным, что Лора не в состоянии была смотреть это дальше. Повернувшись спиной к сцене, она залпом опустошила бокал и тут же сама налила себе еще, так как на Карла рассчитывать не приходилось, он вел себя как загипнотизированный – полуприкрыв глаза, он наблюдал за происходящим на сцене как бы в сомнамбулическом сне.

Когда Лора снова повернулась лицом к действу, картинка уже изменилась – теперь карлик висел на теле великанши вниз головой, с зажатым между ее колоннообразных ног лицом и усиленно работал ртом все над тем же органом. При этом он умудрялся босыми ножками теребить ее соски. Она же, обхватив его за талию таким образом, что член упирался ей прямо в глубокий пупок, производила его телом ритмичные поступательные движения.

– Зачем ты меня сюда привел? – зло зашипела Лора Карлу прямо в ухо. – Ты извращенец? Меня сейчас вырвет! Я ухожу!

Карл сжал ее запястье.

– Мне нужно дождаться следующего номера. Во что бы то ни стало. Останься. Ты мне нужна.

Лора ничего не понимала, но в голосе Карла она услышала такое отчаяние, что поняла, бросить его сейчас – значило предать. И она осталась. Томки уверяла, что в мире и в жизни каждого присутствуют одновременно трагедия, фарс и абсурд случая, не важно, дурного или счастливого. И одна из возможностей воспринимать жизнь – это относиться к ней как к театру. При этом можно быть одновременно и зрителем и участником спектакля. Понимая, что всякий раз, когда поднимается занавес, выясняется, что актеры совершенно не готовились к представлению. Не говоря уж о зрителе. И Лора решила воспользоваться советом – отнестись к данному моменту как к театральному действу, не более того.

Нужно заметить, что решение это было принято как нельзя вовремя – то, что ей предстояло увидеть, мог выдержать не каждый.

На сцену вышла женщина в бесформенном суконном балахоне. На лице ее была полумаска. Определить ее возраст было довольно сложно, могло быть между тридцатью и пятьюдесятью. Под серым балахоном в профиль угадывался живот, где-то на последних месяцах беременности. Она вышла на самую середину сцены и, повернувшись лицом к залу, остановилась и стала поглаживать свой вздутый живот, усмехалась кривой сардонической улыбкой. Грянула музыка, неуместность которой в данном контексте была очевидна, – «Реквием» Моцарта. Женщина медленно опустилась на корточки и уселась в раскоряченной позе, как если бы собиралась справить нужду. Потом начала тужиться. По-настоящему. Как это делают роженицы. При этом одной рукой она упиралась в пол, а другой давила изо всех сил на свой живот, как бы помогая ему избавиться от содержимого. Та часть ее лица, которая была видна из-под маски, покраснела от напряжения. Жилы на шее вздулись так, что казалось, вот-вот лопнут. Она подобрала балахон, и стали видны ее голые ноги, до коленей.

Сказать, что зрелище было неэстетичным, – ничего не сказать. Карл застыл по-прежнему в до странности неудобной позе, вцепившись в Лорину руку.

Женщина на сцене рожала под мощные звуки «Реквиема». Между ног у нее появилось нечто кроваво-красное, в пленке, похожее на кусок сырого мяса, с явными очертаниями человеческого или какого-то другого эмбриона. И чем сильнее роженица тужилась и жала на свой живот, тем больше окровавленный кусок вылезал наружу. Наконец, он вывалился полностью и шмякнулся об пол с характерным звуком, различимым даже сквозь музыку. Это «нечто» действительно было похоже на новорожденного младенца, а направленный на него меняющийся свет создавал полное впечатление, что «оно» шевелится.

Музыка затихла. Зато ясно стал различим плач «новорожденного».

Женщина выпрямилась и повернулась в профиль продемонстрировать ставший плоским живот. Затем, порывшись в бездонных карманах своего балахона, она вытащила из одного нож и вилку, из другого солонку и перечницу, какие ставят на стол в дешевых забегаловках.

Склонившись над «дитятей», она тщательно его сначала посолила, потом поперчила и с размаху вонзила в него вилку, держа нож наготове. Затем, подняв лицо к публике, плотоядно облизнулась, издала утробный звук, обозначавший сладострастное предвкушение, и принялась по-живодерски кромсать плод (который напоследок едва слышно пискнул). В конце концов, она поднесла ко рту огромный кусок, издали похожий на младенческую головку, и откусила от него со смаком.