говорил с акцентом, у него были огненные волосы, но он так много знал об Италии, что я не чувствовала себя глупо, когда мы разговаривали. Он нашел меня почти сразу и пробыл со мной всю ночь, хотя мне было всего шестнадцать и я была не самой красивой женщиной на вечеринке.

Она посмотрела на свои мягкие, изношенные руки, нежно поглаживая небольшую вмятину, которая все еще оставалась после десятилетий ношения обручального кольца.

— В те дни мы быстро поженились. Мой отец, в конце концов, не возражал против Шеймуса, но он умер сразу после того, как я забеременела Еленой. Он мог бы помочь, когда Шеймус начал играть и пить… — Она пожала плечами. — Моя мать, она давно заболела. Никого не осталось. Когда Шеймус начал становиться… тем человеком, каким вы его помните, было уже слишком поздно обращаться к кому-либо. Никого не осталось, понимаешь?

Моё сердце сжалось от сочувствия. Разве не то же самое я чувствовала, когда Шеймус впервые сказал мне, что продает меня через мафию тому, кто предложит самую высокую цену, чтобы погасить его долги? Как будто единственным человеком, способным что-либо сделать, была я сама?

— У меня была Елена, а затем Жизель. На самом деле я была всего лишь девочкой, и у меня было мало навыков, но хорошие руки на кухне. В Неаполе, ты знаешь, все не так уж и особенно. Ресторанами владеют мужчины, а денег на их открытие у нас все равно не было. Шеймусу не нравилось, что я работаю. Традиционная итальянская семья — это была его мечта. — Она горько рассмеялась, ее глаза остекленели, когда она посмотрела через мое плечо на свое прошлое. — Он получил еще один типичный для Napoli вариант, о котором он мог мечтать, si?

Я напряженно кивнула, пытаясь проглотить ожог трагической истории моей мамы.

— Однажды я шла по причалу, чтобы купить рыбу на ужин, и увидела этого человека, — сказала она, ее голос стал низким, бархатным, когда она начала ту часть истории, где появился мой настоящий отец. — Он был очень высоким и очень широким в груди, как человек, который зарабатывает на жизнь работой руками. Мне это понравилось. Он казался…esperto?

— Способным, — предложила я.

— Sí, такой способный. Он сильно отличался от моего мужа с его книгами и словами. Этот другой мужчина, он смотрел на меня, Козима, так долго, что я остановилась, чтобы посмотреть, как он смотрит на меня. Одной рукой я держала Елену, а на другом бедре — мой младенец. Он посмотрел, а потом просто подошел ко мне вот так. — Она использовала свои руки, решительно размахивая ими, ее бровь опустилась в притворной сосредоточенности. — Он подошел ко мне и назвал свое имя, Сальваторе, и спросил, хочу ли я прямо сейчас выпить с ним кофе.

Я могла это представить. Мой сильный, решительный отец увидел мою прекрасную мать на вонючем рыбном рынке и тут же решил забрать ее.

Его чувство убежденности было тем, чем я восхищалась и к чему стремилась.

Я подумала о своем плане по уничтожению Эшкрофта, и моя решимость укрепилась.

— Я пошла. На следующий день я пошла еще раз. Это повторялось снова и снова, пока я не стала настолько влюблена в него, что не могла ничего видеть дальше его золотых глаз. — Тогда она мягко улыбнулась мне. — Глаз, которые он подарил моим детям-близнецам.

Она была влюблена в него.

Было что-то в ее выборе слов и в том, как она говорила о Сальваторе, что пронзило мое сердце, как гонг. Именно так я относилась к Александру.

Оба мужчины вошли в нашу жизнь как буря, и там, где должно было быть только опустошение, в том, что осталось, была и красота.

— Почему ты просто не ушла с ним? — Я задал вопрос на миллион долларов, и у меня на языке появился металлический привкус.

Мечтательность в ее глазах погасла.

— Он был le mafie и немаленький, capisce? Он поднимался вот так. — Она хлопнула в ладоши. — Однажды мы гуляли с моими детьми. Я была беременна тобой, но только что, и не сказала ему об этом. Человек из другой мафии, Коза Ностра, он напал на нас, потому что Сальваторе что-то сделал. Он приставил нож сюда, — сказала она, прижимая руку к правому плечу. — И мои дети, они не пострадали, но я была ранена здесь внутри. Она снова провела рукой, на этот раз к груди, к сердцу. — Я знала, что это не жизнь для моих детей. Шеймус, он был замешан в этом из-за карт и денег. Но Торе был вовлечен, потому что ему нравилась эта жизнь, и я знала, что он ее не оставит.

Она пожала плечами, как будто на плечах была тяжесть воды.

— Я просила, мы ссорились, он умолял, и я пролила больше слез, чем один человек должен за одну жизнь, но это жизнь, а? Мы принимаем решения, и это было мое. — Она снова посмотрела на меня, расправив плечи и задрав подбородок так, что мне захотелось плакать. — Ты можешь осуждать меня за это, piccola, но я никогда об этом не пожалею. Посмотри, что мы имеем сегодня благодаря этому выбору.

Я все еще был слишком погружена в ее историю, чтобы спорить с ней, что мы были именно там, где были в тот день, сидя в ее ресторане в Америке ее детских мечтаний, больше из-за меня, чем из-за нее.

Я могла бы дать ей гордость. Никому не повредит позволить ей получить это после всего, через что ей пришлось пройти.

Дверь в передней части комнаты срикошетила и открылась, возвещая о приходе моего брата, который командовал помещением. Мама вырвалась из своей меланхолии и бросилась к нему и сжала его еще крепче, чем обычно.

Он нахмурился, глядя на меня, глядя на ее маленькую фигуру, мягко поглаживая ее волосы, чтобы успокоить недуг, которого он не мог понять.

Я пожала плечами, не в силах высказать ее историю.

Или мою собственную.

Все ли любовные истории трагичны по своей сути?

Было ли это то, что сделало их такими эпическими? Не нежность связи двух душ или комфорт их союза, а неизбежная утрата его в тот или иной момент.

Я задавалась вопросом, люблю ли я Александра, оглядываясь назад, больше, чем когда-либо, пока была с ним, и ничего не поняла.

Мои эмоции по отношению к моему Хозяину были слишком запутанными, чтобы их можно было распутать. Но больше всего, когда я думала о нем сейчас, я чувствовала только горе и смущенную