Едва она закрыла глаза, как поезд тронулся, спи, детка, приятного тебе путешествия…

На цыпочках выхожу из комнаты.

Разрешаю себе последнюю отсрочку, иду для начала в ванную и запираю за собой дверь.

Последняя проверка. Оглядываюсь вокруг. Я прибрался к их приезду, уничтожил все подозрительные (хотя и прелестные) следы, но только что мне опять попалась лежащая на виду заколка для волос, на самом виду — на бортике раковины, словно бессознательная и бесконечно трогательная попытка себя выдать… Кладу находку в свой несессер, где уже собраны другие приятные вещицы: дневной крем с ароматом утренней росы, до невозможности милая сиреневая зубная щетка…

Час пробил — мне было назначено: «Бенжамен, мы поговорим, когда малышка уснет». Я не спешу.

Они прилетели ближе к вечеру. Приказ был ясен и обсуждению не подлежал: мне не следует ехать в аэропорт. Я еще тот водитель, кому неизвестно, а Беатрис вовсе не хочется погибнуть вместе с дочерью на пути домой. И точка. (Понятное дело, если бы я разбился по дороге в аэропорт, было бы не так досадно.) Она довела до моего сведения, что на свете существуют такси, не для собак же их придумали, и мне ужасно захотелось гавкнуть.

Мои последние звонки длились не больше минуты — нечего нарушать договор, и баста, зато с тещей мне удалось-таки несколько раз поцапаться, и это было чудесно.

Ко времени их прибытия я успел замести все следы Сары и приготовить праздничный ужин в честь Марион. Они приехали в условленный час, но не на такси.

Когда он двинулся ко мне от машины, навьюченный чемоданами, я подумал, что мне это примстилось.

— Представляешь, Бенжамен, Мартен был так любезен, что встретил нас в аэропорту.

— Мне это было совсем не трудно, — отозвался этот осел по имени Мартен.

Мне ему что — спасибо сказать?

Жаль, что Сара ушла: чем больше народу, тем веселее. Вот была бы компашка!

Потом я уже ни о чем не думал, кроме Марион.

Мартен остался на аперитив, что выглядело подозрительно, но мне это до лампочки: я слушал свою доченьку, я смотрел на свою доченьку, а все остальное не имело ровно никакого значения. Когда Мартен убрался, Беатрис назначила мне встречу на вечер: «Ни к чему выяснять отношения при ребенке».

В последний раз, для храбрости, думаю о Саре. Когда она улыбается, на щеках появляются ямочки и взгляд становится лукавым. Вспоминаю эту волнующую улыбку и выхожу из своего убежища.

Мне кажется — я скромный служащий, которого вызывали к начальству. Мелкий служащий, которому без конца намыливают шею, он от этого устал и готов уволиться.

Ожидающая меня директриса тверда как скала. Даже голос у нее твердый, даже взгляд твердый. Ей-богу, как-то забываешь, что она красива, стоит о ней подумать — сразу приходит на ум твердость. По крайней мере, когда слишком долго служишь под ее началом.

— Бенжамен!

— Здесь!

— Не скажешь ли, куда делся мой портрет?

— Твой портрет?

— Моя фотография! Можно мне узнать, где она?

— Под диваном.

— Ты смеешься надо мной?

— Нет…

Она нагибается, заглядывает под диван, достает оттуда фотографию. Смотрит на нее, вконец расстроившись. Она не кричит, она говорит почти беззвучно:

— Зачем ты это сделал?

— Мне… мне не очень нравится этот снимок.

Она вытаращивает глаза:

— Но все говорят, что снимок просто отличный! Мартен хочет вдохновляться именно им, когда начнет рисовать картинки к моей следующей книжке, именно такой он видит главную героиню. Мартен считает, что лицо у меня очень выразительное, что здесь заметно, насколько я впечатлительная и даже хрупкая… Мартен находит эту фотографию очень трогательной. А ты… ты, Бенжамен, больше на меня не смотришь, потому тебе и не нравится моя фотография. Тебе безразлично, какая я на самом деле.

Мне хотелось ответить ей тем же.

А что до хрупкости моей жены — да, она на мгновение проглянула, когда Беатрис нашла свою фотографию под диваном.

Она сдула с фотографии пыль, поставила на место, отступила на шаг и стала внимательно ее рассматривать, всматриваться в нее. Потом узнала себя и успокоилась: портрет, милый мой портрет, скажи, все ли я еще прекрасней всех на свете?.. В эту минуту она и впрямь была по-своему трогательной — ну, так, чуть-чуть, самую капельку… Нет никаких причин не допускать, что даже у самого строгого начальника может быть минута сомнений, нет никаких оснований для того, чтобы в эту минуту он не казался чуть-чуть трогательным, хотя все остальное время он деспот из деспотов.

Вот она уже и успокоилась, она поворачивается ко мне.

Сомнение было мимолетным. Жаль, думаю я, она бы стала куда милее, если бы помедлила еще немного.

Она стоит, я сижу.

Она смотрит на меня свысока, я поднимаю глаза.

Она уверена в своей победе, я боюсь ее разочаровать…

— Бенжамен, надеюсь, тебе пошло на пользу мое отсутствие. Ты подумал?

— Да.

— Ты готов измениться?

— Да.

— Ты хочешь, чтобы мы оба начали с чистого листа? На новой, более здоровой основе?

— Да.

Она улыбается.

— Ты хочешь, чтобы мы жили как настоящая супружеская пара, в которой муж и жена любят, понимают, слушают и слышат друг друга?

— Нет.

— Что?

— Беатрис, тебе стало трудно жить со мной. Нам лучше расстаться.

— Что?

Она вдруг садится. И пристально на меня смотрит. Смотрит так, словно никогда раньше меня не видела. Я снова завожу свою песню:

— Мне хотелось бы развестись.

Она бледнеет. Можно подумать, у нее что-то болит. Можно подумать, она заблудилась и нет ничего, совсем ничего, ни единого знака, который указал бы ей, куда идти. Я бы обнял ее, если бы любил.

— Бенжамен, ты меня больше не хочешь?

— Это теперь и для меня тяжело, как видишь.

Тишина.

Кажется, она ищет слова. Взгляд ее блуждает, она как будто ждет, что кто-то придет на помощь. Я ничем не могу ей помочь.

Вдруг мелькает мысль о Мартене, я готов уступить, отойти в сторонку, попросить его остаться с ней, позаботиться о ней.

— А Марион? О Марион ты не думаешь? Если бы ты действительно любил ее…

— Я действительно люблю ее.

— Предупреждаю: если мы разведемся, ребенка оставят мне, это уж точно!

Она чуть розовеет, и голос звучит громче:

— Ты слышишь, Бенжамен? Ребенка оставят мне!