— Фигуры второго ряда — настоящие люди, — засмеялся директор.

— Настоящие?

— Конечно. Каждого посетителя сопровождает собственная голограмма, которая меняется с изменением экспозиции…

— Погоди, — пробормотал инспектор, — так выходит, что мы сейчас тоже выглядим как эти… — И указал на разряженную толпу Москвы начала девятнадцатого века.

— Конечно, — подтвердил Мамиконян, — только на фокусном расстоянии. Ага, а вот и оккупация Москвы французами. Показать тебе Наполеона?

— Не надо.

— А въезд Кутузова? Парад русских войск?

— Благодарю.

— Ага, значит, тебя больше интересует новое время…

— Меня больше интересует другое, — грубовато сказал Гурилин. — Кому это пришло в голову сделать из Музея истории человечества подобный балаган?

— Ну, знаешь, — возмутился Мамиконян, — может, как сыщик ты чего-то и стоишь, но в истории и культуре ты безнадежен.

Они сидели на набережной Москвы-реки, мимо которой маршировали революционные солдаты.

— Начнем с того, что люди стали забывать истоки своего Я, — развивал свои мысли Мамиконян, — развив индустрию, поднявшись на верхнюю ступеньку научно-технического прогресса, человек неожиданно начал вымирать. Как гомо сапиенс, как вид. Его необходимо было спасать от самого себя. Слишком уж большая лавина информации, впечатлений, образов обрушилась на наше поколение. Ведь мы не знаем, что такое книги, театр — мы смотрим голофильмы, сами рисуем их, сами в них участвуем. А некоторые так и живут в ирреальном, нарисованном ими же мире. Многие из нас не работают и бесплатно питаются, сидят на шее у общества, паразитируя и разлагаясь. Наш друг, сосед, развлекатель, информатор, наш лекарь и повар, прачка и горничная — это домашний компьютер. И мы вложили такие громадные капиталы в этот музей для того, чтобы человек смог найти здесь то, чего не сможет компьютер, чтобы он заново осмыслил самое себя и свое место в этом мире. И история перед ним предстает в своем нагом, трепещущем, первозданном виде, он соучастник и активное действующее лицо эпохи, а не пассивный зритель на развалинах прошлого.

Говоря так, он отошел метра на два-два с половиной, и Гурилин с удивлением увидел, что его шелковистые кюлоты превратились в длинную шинель, а взбитый кок волос на затылке неожиданно стал походить на фуражку. Он расхохотался.

— Смейся, смейся, — язвительно проговорил Герберт. — Знал бы ты, как сам сейчас выглядишь. Кстати, по желанию посетителя фирма изготовляет видеофильм о его приключениях в любых эпохах. Некоторые на основе этих фильмов делают собственные художественные сериалы.

— А ты говоришь, что это музей.

— А что же?

— Да это же дешевый балаган с кукольным театром.

— А по-моему, только таким и должен быть настоящий музей! — с гневом воскликнул директор. — Вы все привыкли снимать в музеях туфли и надевать уродливые тапки, бродить по пустым залам, слушать сухую трескотню экскурсоводов, глазеть на наряды, оружие, доспехи, упрятанные под стекло, лениво разглядывать пожелтевшие фотографии под витринами. Что обретет для себя человек после подобной встречи с историей? Что кто-то где-то когда-то что-то сделал? Для чего ему забивать себе голову лишней информацией? В нашем же музее человек — зритель, чувствует себя как хозяин, как соучастник интереснейших исторических событий. На его глазах пишется история всего народа, всего многонационального человечества. Да, это аттракцион, это куклы, это голография. Но о вещах надо судить не по тому, из чего они сделаны, а чему они служат. Десятки городов, сотни различных народов во всем многообразии представлены в нашем музее, над его созданием работали лучшие ученые мира, армии актеров, кинематографистов, историков, они вложили в это дело годы упорного труда — а ты говоришь «балаган».

— Извини, — примирительно сказал Гурилин, — я не хотел тебя обидеть. Но… я подумал, как здорово было бы, если бы всеми этими фигурами населить настоящие исторические центры нашего города: Москву, Лондон, Мехико, Париж.

— Господи, да конечно, так было бы проще и дешевле. Но разве тебе неизвестно, что все эти старые кварталы идут под снос?

— Как под снос? — поразился Гурилин. — Кто разрешил?

— Да уж не мы с тобой, — пожал плечами Мамиконян. — Очнись, мил человек, в каком ты веке живешь? В двадцать третьем. Людям жилья, воды, не только еды не хватает, а ты говоришь: История. На месте этих ветхих городов Система-1 завтра выстроит нам парник-оранжерею на полтора кубокилометра водоросли в день, белковую фабрику, кислородный или консервный завод. А через пятьсот лет потомки на нынешних подстанциях напишут: «Памятник архитектуры. Охраняется законом».

Гурилин покачал головой.

— Нет. Не напишут. Некому писать будет. Разжиреют наши потомки, будут лежать на боку и жрать свое сено.

— Ну и фантазия у тебя… — скептически заметил Герберт.

— Нет у меня никакой фантазии. Просто недавно я своими глазами увидел дом, где жил Пушкин.

— Да если хочешь, я тебе живого Пушкина сейчас покажу, — предложил директор, — он тут неподалеку вместе с Львом Толстым обсуждает «Дни Турбиных».

— Да не о том я, — поморщился Гурилин. — Опять ты мне кукол да фотографии предложишь. Но я говорю про другие места. В которых активно действует не физическое, а духовное око человека. То есть ты входишь в дом, в котором действительно жил он, неважно, кто именно, но жил, действовал, творил, любил. Он сидел за этим столом, он пел в этих комнатах, он плакал в них…

— Муляжи, — скептически заметил директор, — на девяносто процентов все, что ты видишь в музеях, — муляжи. Или вещицы, подобранные на свалках, собранные из других домов, отремонтированные и выдаваемые за настоящие. Я тоже как-то раз был в музее Исаковского. И что я там увидел? — ту же мертвенную сухость, солидность, помпезность, столы и табуреты под стеклом… Ну нет, ты пойди со мной по литературно-исторической тематике, и я покажу тебе настоящего Исаковского. Я введу тебя в настоящую коммунальную квартиру, где он жил, я познакомлю тебя с толпой скандалящих соседей в коридоре, ты увидишь кухню с чадящими примусами и мокрым бельем. А потом ты зайдешь в комнатку самого поэта и увидишь, как они тихо сидят с Сергеем Есениным и под гитару поют романс: «Выхожу один я на дорогу в старомодном ветхом шушуне…»

— Слышь, Гера, — прервал его Гурилин, — ты какой институт кончал?

— Молочной промышленности, а что?

— А то, что занимался бы ты лучше своими коровами. Чего это тебя в историю да в поэзию потянуло? — с удивлением спросил Гурилин и крутнул колесико на шкале «поводка».

Глава одиннадцатая

ЖЕРТВЫ

И сразу же пейзаж переменился. Невесть куда исчезла набережная и появились спешащие автомобили. Вскоре высотный дом превратился в древний замок, а одиноко стоящий директор музея — в стражника, закованного в латы, с