— Sire, la diamant, — сказал Томас Питт.

— Le diamant, — поправил Людовик Четырнадцатый.

Питт подал камень в соответствующей шкатулке, обтянутой изнутри синим бархатом. Король сразу же понял, что этот камень даже прекраснее, чем «Великий Санси», и в три раза крупнее его. Он подумал об Атенаис, умершей, как и другие, и о том, как она, смеясь и задыхаясь, держала бы его в своей пухлой розовой ручке и произносила бы что-то умное.

Король возжелал этот бриллиант, как если бы свет камня мог изгнать возраст и смерть и восстановить роскошь и могущество. Но королю уже некого было удивлять и поражать, как в былые годы, когда он вызывал благоговейный страх у министра Сиама и прочих дипломатов. Кто станет носить этот бриллиант после него? Он подумал о своем хорошеньком наследнике, которому исполнилось пять лет, и племяннике-дебошире, которому стукнуло сорок. То был момент, который настигает любого коллекционера, момент, когда он понимает, что вот этим он не может владеть. Король владел почти шестью тысячами бриллиантов, но эта последняя красота не будет принадлежать ему.

Мадам, которая по-прежнему не интересовалась драгоценностями, тем не менее придвинулась ближе, вспомнив, что это, должно быть, тот самый камень, о котором купец рассказывал ей много лет назад.

— У меня есть такой же крупный, — сказал король, думая о невероятном синем бриллианте Тавернье. — Мне не нужен этот красивый камешек.

— Mein Gott! — произнесла Мадам при виде камня. — Mon Dieu![38] Может быть, он пригодится государству.

— Государство — это я, — сказал король.

* * *

Камень породил копии, модели и повторения, которые путешествовали по свету. Наряду с бриллиантом существовал миф о нем — что он незаконный, что ему здесь не место, что он отмечен роком и что цена его запредельна. Третий великий герцог Тосканы, Козимо де Медичи, сделал предложение Питту.

Великий герцог, который странствовал по Европе инкогнито, потому что его жена не любила его и жила с другим, видел бриллиант и решил, что с помощью камня сможет вернуть жену. Но вскоре герцог передумал, ибо он был уже стар и владел многими сокровищами, и ни одно из них не смогло удержать его жену от любовника, и так он стал следующим, кто отвернулся от камня по причине большого горя. И вскоре род Медичи прервался.

* * *

Губернатору Питту требовалась слава бриллианта, чтобы продать его какому-нибудь королю, но чем шире распространялась слава о нем и его камне, тем больше Питт страдал. У него к концу дня шея болела оттого, что он все время оборачивался, подозревая слежку. Когда незнакомые люди сталкивались с ним на улице, он вздрагивал. Он избегал ночных дорог. Пусть он не носит «Питт» при себе, его самого могут похитить, чтобы завладеть бриллиантом. Его кучера знали все это. Он жил в страхе.

У бриллианта была собственная дурная репутация. Королева Анна, ее враг Людовик Четырнадцатый и король Георг отказались от бриллианта Питта. Он слишком долго оставался в Англии. Он был подобен красивой женщине, которая осталась ничьей и блекнет, как старые чернила на пергаменте. Его цена зависела от первого потрясения — от первого взгляда, от начального ослепления.

* * *

Однажды король Георг послал своего министра Джеймса Стэнхоупа, зятя Питта, к Каролине, принцессе Уэльской, чтобы убедить сына короля вернуться в кабинет и парламент. Стэнхоуп в разговоре вышел из себя и напомнил Каролине, что именно он способствовал назначению принцу ренты в сто тысяч фунтов ежегодно.

— Мы можем принять в парламенте акт, согласно которому эти деньги будут зависеть от милости короля, — сказал Стэнхоуп с угрозой.

— А вы добавите великолепный бриллиант вашего тестя к новому акту, чтобы соблазнить принца? — спросила принцесса.

Стэнхопу это не понравилось; от всякого упоминания о «Великом Питте» на лбу у него проступала испарина.

Тем не менее принцесса Каролина сделала для принца все, что могла, и тот в конце концов вернулся в кабинет и в парламент.

* * *

Губернатор вызвал к себе сына Роберта, своего внука Уильяма Питта. Губернатор сидел в специальном кресле, сделанном так, чтобы было удобно его закутанной в испачканные припарки подагрической ноге, которая теперь раздулась, как дыня.

Семилетний Уильям Питт боялся деда, который никогда не позволял ни его радостям, ни его надеждам быть беспечальными. Таким способом дед пытался подготовить Уильяма Питта, по малолетству своему верившего в абсолюты, к столкновению с этим миром.

— Смотри, мальчик.

Он вынул «Бриллиант Питта» из кармана, и солнце, заглянув ему через плечо, сделало свое дело.

— Это поэтому вас называют Бриллиантовым Питтом? Можно мне подержать его, дедушка?

Старик протянул мальчику бриллиант и сказал, что ему хочется надеяться, что он сможет позволит внуку хранить этот камень. Уже тогда из всей своей семьи он уповал только на него.

— Я продам его и заставлю деньги работать на тебя, чтобы ты мог служить своей стране и стать великим человеком.

— Как может бриллиант сделать это?

— Ты сделаешь это сам, с Божьей помощью.

— Могу ли я оставить его у себя или отдать маме?

— Разумеется, нет, — сказал губернатор.

* * *

В худшие дни войны за Испанское наследство сын Мадам, Филипп Орлеанский, каждую ночь уходил из дома. Часто он бывал с теми, кого он называл roué — под этой кличкой, означающей и «распутник», и «колесованный», сотоварищи Филиппа Орлеанского вошли в историю — потому что заслуживали колесования (хотя сами они утверждали, что кличка возникла оттого, что они настолько преданы ему, что дали бы себя колесовать ради него). Иногда они ходили инкогнито, и одна такая ночь застала их в доме трагика Дюкло, где собирались все самые известные любители азартных игр. Дом был великолепный, в каждой комнате накрыт роскошный ужин. Здесь звучала своя музыка — щелк-треск перламутровых и слоновой кости фишек. Накрашенные лица, испещренные мушками, появлялись и исчезали в мерцании свечей. Крики, смех и вино лились среди гомона игр.

Герцог Орлеанский, который слишком легко поддавался чарам фруктовых вин, сухого остроумия и таким красавицам, которых не нужно принуждать, не был особенно предан игре (он предпочитал другие развлечения), но переходил от стола к столу, пока не увидел толпу, собравшуюся вокруг одного из столов. Там играли в фараон — опасную игру.

Банк держал красивый человек с оспинами на лице. Он появился довольно неожиданно с двумя огромными кошельками золота. Он играл с такой барской беспечностью, что Филипп Орлеанский спросил, кто это, поскольку гость был явно и иностранец, и незнакомец. Человек был высок, светловолос, богато одет и имел привычку постукивать по глубокой ямке на подбородке. Он играл без всяких ограничений.