Но ты, пожалуйста, не подумай, что этим я хочу повязать и тебя. Ни за что, Виталька. Ты передо мной чист уже теперь, а я, дура, и теперь должна поумнеть. Самое большее, что прошу у тебя, — вспоминай обо мне, а когда вспомнишь, не очень ругай. Я ведь хоть и дура, но я хорошая. Я тебя любила и люблю. Это ведь многое мне прощает. Правда? Писать мне не надо. Я с детства не верю письмам. И это мое длинное письмо — первое в моей жизни. Даже с братом мы обменивались открытками и телеграммами. Моему письму ты можешь поверить — пишу его, будто говорю с тобой глаза в глаза. Но больше писать не буду. Боюсь не получить твоих ответов.

Нежно тебя целую, и особенно твою милую родинку. Люся.

P. S. Только бы война была, покороче, хотя конца ей не видно.

Люся».

Виталий прочитал письмо и долго не мог справиться с волнением. Прочитал второй раз. И снова в душе возникло требование — уйти от этого, уйти...

Решил письмо порвать. Передумал. Спрятал в карман.

Уже там, в своей служебной комнате, он стал читать письмо еще раз. Решил, прочту и теперь порву. И в это время в комнату вошел Иван Николаевич.

— Как настроение? — спросил он.

— Отличное, — ответил Виталий с такой интонацией, будто произнес: «Поганое».

— Грустно, наверно?

— Есть немножко.

— Ничего, эта грусть полезная.

— Чем?

— В ней твоя любовь к жизни, на которую подняли грязные руки всякие сволочи. Ненависть проистекает из любви... — Иван Николаевич кивнул на лежавшее на столе Люсино письмо: — Что еще зубришь?

— Почитайте, — не сразу ответил Самарин и подвинул ему письмо.

Иван Николаевич начал читать и сразу перестал:

— Может, не надо?

— Вы должны знать.

Иван Николаевич прочитал письмо, вернул его Виталию, и он тут же порвал его на мелкие клочки.

— Рвешь с прошлым? — улыбнулся Иван Николаевич.

— Не знаю.

— По-моему, честная дивчина.

— Не знаю.

Иван Николаевич сдвинул брови, как всегда, если сердился:

— Ответ, недостойный мужчины.

— Согласен, — еле слышно произнес Самарин и, поколебавшись, добавил: — Мешает все это, мешает.

— Это дело другое, но она в этом не виновата. Лучше приплюсуй это к той любви, из которой произрастает ненависть. Вот и ее любовь к брату бросила на фронт, понимаешь?

Самарин кивнул,

— Где у тебя родинка? — вдруг спросил Иван Николаевич.

— Вот тут. — Самарин показал на левую ключицу.

— Почему не указал в графе «Особые приметы»?

— Не думал.

— Сходи сейчас же к Парфенову и впиши. На аэродром уедем завтра в восемнадцать ноль-ноль.

Р а п о р т

Командира экипажа транспортного самолета Ли-2 капитана Стешина С. П.

Согласно приказу командования особым авиаотрядом в ночь на 24 мая с. г. произведен полет в указанное приказом место (см. полет-карту). Линию фронта прошли в 21 час 20 минут, не обнаруженные противником. Вышли по приборам точно в заданный район Литовской ССР и произвели выброс парашютиста при сравнительно благоприятных условиях. Земля в районе выброски на большом пространстве была закрыта густым туманом, что затрудняло противнику определение нашего самолета, но одновременно усложняло точный сброс и дальнейшее приземление парашютиста. Совершая обратный полет, при переходе фронта в предрассветное время были обстреляны зенитной артиллерией противника, но не активно.

Подпись...

Раскачиваясь под парашютом, Самарин погрузился в белый влажный туман, и сердце его сжалось от страха — что сейчас выставит ему навстречу земля? Подогнул как положено ноги и тотчас услышал треск, почувствовал, будто его схватили, крепко сжали и опрокинули навзничь. И в этот момент падение странно замедленно и мягко прекратилось.

Прошло еще несколько секунд неподвижности и тишины, прежде чем Самарин понял, что спиной вниз висит на стропах, как в гамаке. Да, так ему и говорили: местность тут лесистая, потому она и выбрана. И его специально учили особым сложностям приземления в лесу.

Подождав немного — а вдруг стропы сорвутся, — он начал осторожно освобождаться от нижней стропы, которая перехватила ему спину, другой рукой держался за стропу, уходившую вверх, в белую мглу. Наконец нижняя стропа соскользнула со спины, и он рывком завис уже в правильном положении — ноги вниз, Ничего не видно, хоть глаз выколи. Главное — не поймешь, сколько до земли, и обрезать стропы боязно.

Потягивая за стропу, он начал раскачиваться и вскоре спиной ударился обо что-то твердое. Это был ствол дерева. Самарин повернулся к нему лицом, снова раскачался и ухватился за ствол руками. Но раньше следовало сдернуть купол с дерева. Он долго дергал за стропы, пока не почувствовал, что они вдруг ослабли. Вверху зашумело, и. мимо него что-то пролетело, ломая ветки. Купол так грузно падать не мог. Теперь стропы тянули его вниз. Он вынул нож и обрезал их, а сам начал по стволу спускаться на землю.

Высота оказалась метра три, не больше. Став на землю, прислушался — тишина. Только ровный шум леса, словно летящий где-то поверх деревьев.

Все прояснилось. Он сел на осину и обломил ее верхушку, которая и упала вместе с парашютом. В общем, все удачно.

Собрав и скомкав парашют, Виталий вспомнил — портфель! Он был пристегнут к поясу, и его, очевидно, сорвало сучьями. Стал его искать — ползал, шарил по земле руками. В портфеле том для непосвященного ничего существенного — смена белья, полотенце, туалетные принадлежности и две немецкие книжки для дорожного чтения. Для Самарина это были важные детали достоверности — не мог же солидный человек, да еще немец, отправиться в деловую поездку из Германии в Латвию, не захватив этих самых необходимых в дороге вещей. Но было в портфеле и нечто такое, что обнаружить в нем было не так-то легко: в его швы и в дно были вклеены драгоценности и золото — так сказать, изначальный капитал коммерсанта.

Самарин кругами бесполезно ползал по лесу. Даже холодный пот прошиб.

Сел, прислонясь к дереву, и стал ждать рассвета. Потеря портфеля в разработке операции не предусматривалась. Сам решил сейчас: без портфеля уходить нельзя, буду искать. А если портфель оторвался от пояса еще в момент рывка при раскрытии парашюта? Тогда искать его бесполезно.

Из-за тумана рассвет запаздывал. А сколько времени уйдет на поиск портфеля? График первого дня летел к чертям. Самарин закрыл глаза и, чтобы отвлечься от тревоги, начал считать.

...Восемьсот двадцать четыре, восемьсот двадцать пять... Тысяча один, тысяча два, тысяча три...

Самарин открыл глаза, и перед ним, как на плохо проявленном негативе, возникла туманная картина спящего леса. Туман поднялся, застряв в кронах деревьев...