Приехав в аэропорт, из которого собирался улететь домой в Роли, я сделал то, чего не делал уже десять лет. Я зашел в Five Guys и заказал себе гамбургер.

Десять лет я не ел фарша ни в каком виде. Я тщательно снимал кожу с каждого кусочка курятины, не брал в рот жареного, даже не смотрел в сторону жирных и вызывающих привыкание продуктов, например майонеза или масла. Я образцово придерживался всех постулатов правильного питания. В моей тарелке лежали фрукты, овощи, рыба, курица (без кожи) и цельные злаки. Я демонстративно жевал сушеные ломтики манго. Ради хорошего здоровья (и отчасти из тщеславия) я подавлял желание есть то, что могло бы доставлять удовольствие. «Я ем не из-за вкуса еды», – однажды с гордостью заявил я друзьям, перечисляя калории и граммы белка, присутствующие на стоящей передо мной тарелке. Тем не менее я уже несколько раз чуть не умер, и вряд ли стоило продолжать винить пищу в проблемах со здоровьем. Более того, против меня восстал мой собственный, правильно питавшийся организм. Не знаю, что пробудило во мне плотоядность – осознание, что безупречное питание не способно подарить мне идеальное здоровье (и тот самый «сильный» иммунитет, в котором я менее всего теперь нуждался), или то, что меня неделями кормили через зонд. Какой бы ни была причина, в аэропорту я понял: неразумно лишать себя источника радости.

Я наслаждался тем гамбургером. Это походило на пир после долгого, строгого поста – или на первый полноценный прием пищи после того, как переболел гриппом.

В ресторане у меня появилась спокойная минута, и я смог мысленно вернуться к тому, что обдумывал в последние несколько недель: чему мне стоит посвятить новую фазу моей борьбы за жизнь? (Тогда мне – ошибочно – казалось, что эта фаза непременно завершится победой.) Я сформулировал новый для себя принцип. «Подумал – сделай», – крутилось у меня в голове. Важно, что слова составляют одну фразу. Между ними нет точки, остановки. Не думать о чем-то и делать следом что-нибудь другое, не связанное с мыслями, а думать и воплощать задуманное, не останавливаясь на полпути.

Я не видел – и не вижу сейчас – в моем новом девизе оправдание импульсивности. Я не собирался выбалтывать все, что придет мне в голову, или при первой же потребности маниакально покупать что-то в интернете. «Подумал – сделай» – это своего рода руководящий принцип. Не позволяй мыслям просто приходить и уходить. Каждую идею надо проанализировать и оценить, достойна ли она воплощения. Если да, то ее следует перевести в режим выполнения – и неважно, есть у тебя для этого подходящие навыки или нет. Благодаря этому я стал скрупулезнее относиться к тому, что я на самом деле хочу и какие мысли действительно заслуживают реализации. Я начал экономнее расходовать умственные силы, но, как ни странно, этот же принцип помогает мне забыть о гложущих сомнениях, живущих где-то на задворках моего сознания. Мы часто хотим сделать или сказать что-то такое, что существенно повлияет на нашу жизнь и жизнь наших близких, но быстро себя от этого отговариваем. Принцип «Подумал – сделай» позволяет отбраковать бесполезные мысли и отдать приоритет стоящим. Съесть гамбургер в тот день казалось мне стоящим делом.

Этот свой новый подход я начал формулировать еще в Арканзасе, в первые спокойные дни после моего худшего, третьего столкновения со смертью. Он родился из очень простого осознания: готовясь умереть, я больше всего жалел не о том, что сделал; сильнее всего меня мучили сожаления по поводу того, что я хотел сделать, но так и не воплотил. Знаю, я не первый пришел к такому выводу. Правильно говорят: на смертном одре никто не переживает из-за того, что слишком мало просидел в офисе. Пока ты здоров, тебе не дают уснуть по ночам воспоминания: глупая шутка, рассказанная тобой на вечеринке, плохой пас или момент, когда ты признался девушке в любви… уже на втором свидании. Воспоминания, которые ты предпочел бы не иметь и от которых уже не избавиться. Но когда ты умираешь – по крайней мере, со мной было так, – все эти воспоминания кажутся мелкими. Именно отсутствие значимых, важных воспоминаний и осознание, что никогда не появится шанс их получить, образуют где-то внутри тебя ужасающую, жгучую яму сожалений (и вызывают на мониторе у твоей койки сигнал тревоги из-за учащения сердечного ритма). Я представлял себе свадьбу с Кейтлин и наших детей, наверное, сотню раз – половина этих фантазий родилась в делирии[29], половина – в агонии. И жалел, что даже не поборолся за наши отношения, не воспользовался шансом, когда она мне его дала, из-за чего не смог провести вместе с ней шесть месяцев, которые считал последними. Я жалел о тех воспоминаниях, которых не было, и говорил себе: если мне суждено выкарабкаться, я сделаю все, что в моих силах, чтобы мои мысли превращались в действие.

Тем же вечером мы устроили семейное торжество. У нас имелись поводы для радости: я вернулся домой, а у Джины, пока я был в Литл-Роке, родилась вторая здоровая дочурка. Все собрались на ужин у папы. Я чувствовал себя еще слишком слабым и не мог даже поднять тарелку с едой, не говоря о том, чтобы готовить или подавать блюда, но я помог накрыть на стол. Никогда еще это не доставляло мне такой радости – Марта Стюарт[30] не справилась бы лучше. Я складывал салфетки в идеальные треугольники, улыбался во весь рот и неустанно благодарил судьбу.

Воодушевленный таким радостным и счастливым вечером, я решил угомонить чертика в своей голове и начать «делать». Я позвонил Кейтлин. Пока я находился в Арканзасе, мы периодически разговаривали по телефону, и сегодня (после вдохновившего меня на озарения гамбургера) я послал ей на работу ее любимые цветы и – насколько я помнил – ее любимые конфеты. Этот шаг был, может, и не героическим, но значимым. Мой внутренний скептик всеми силами старался отговорить меня от идеи посылать подарки. Вы ведь даже не встречаетесь! Ей это покажется странным. Подожди, сделай что-нибудь другое, как-нибудь в другой раз. Раньше эти мысли, как правило, побеждали, но теперь, просветленный пребыванием в отделении интенсивной терапии и вооруженный новым девизом, я просто взял и сделал.

Однако я не позволял себе обманываться и не думал, что теперь все улажено. Показать, что я помню, какие цветы и конфеты она любит, – это милый первый шаг, но он не компенсирует тот ущерб, который я нанес, дважды запретив ей посетить меня на смертном одре. Так что я собрался с духом и спросил, не хочет ли она приехать ко мне в Роли. Она согласилась. Я воспринял готовность встретиться как хороший знак, но все равно нашел множество поводов волноваться. Мне становилось лучше, но живот по-прежнему раздували семь литров жидкости, а голова облысела от химиотерапии (некоторые считают такой образ крутым, но… я не мог к этому так отнестись). Я постоянно переживал из-за того, как выгляжу. Я был зациклен на внешнем виде. Конечно, мое потерявшее форму тело – лишь вершина айсберга, видимая часть болезни Кастлемана, напоминание о гораздо более насущных, но незримых проблемах. Впрочем, заболевание на некоторое время скрылось из виду (и из моих мыслей). А вот внешность определенно не собиралась оставлять меня в покое.