— Это Джесси. Вы когда-то играли вместе.

Я поворачиваюсь и обнаруживаю, что он стоит в дверях, держа по дымящейся кружке в каждой руке. Я не слышала, как он вернулся. Я чувствую себя виноватой, не зная, как долго он за мной наблюдал, и медленно прохожу мимо его картин.

— Извините.

Он неверно понимает мое извинение.

— Джесси — это моя дочь. Она на год или на два моложе тебя. Она была твоей самой близкой подругой. — Он подходит ко мне, протягивает одну из кружек. — Тебе нужен сахар?

— Нет, так хорошо, спасибо.

— А вот здесь — ты, — говорит он, кивком указывая на другую картину.

Две малышки, держась за руки, стоят босиком на траве перед каким-то водопадом. Я немного выше ростом, мои ноги торчат из широких цветастых шортов. Это, безусловно, я, такая похожая на тощую девчушку на фотографиях в альбоме папы. А дочка Диклена все еще пухленькая, с кривыми ножками, и на ней всего лишь желтая рубашечка и махровый подгузник.

— Вы катались на лодке. Это Четсуорт, водопад Брауна.

— Не знаю, что и сказать. То есть портреты великолепны. Вот уж никогда не думала, что обнаружу себя у вас на стене.

Я делаю глоток чая, стараясь не думать о существовании такой картины. Совершенно неожиданно, но, безусловно, закономерно. Я вдруг чувствую, что мне не хватает воздуха. Хочу спросить, нет ли у него портретов папы. Меня словно ударило, когда я увидела себя ребенком. Раз я тут присутствую, то и папа должен быть тут. Я ведь никогда не видела его портретов. Я отчаянно хочу знать, есть ли его портрет, и в то же время боюсь. Не уверена, как я отреагирую на его лицо, воспроизведенное рукой этого человека.

Прежде чем я успеваю спросить, он поворачивается и идет к очагу. Там светится гора пепла, почти уже сгоревшего. Я вижу, как он берет из корзины полено, бросает его в камин, потом берет другое, всякий раз вызывая фонтан искр. Потом он опускается в одно из кресел. Я присоединяюсь к нему, не досмотрев картин до конца.

— Итак, — произносит он, когда я устроилась. — Ты говорила, что вы приедете вчера. Я думал о тебе — непогода, не знал, сумеете ли добраться.

— Это не было лучшим нашим путешествием, но мы приехали целыми и невредимыми.

— А твоя дочка? Сколько ей?

— Холли? Ей почти полтора года. Она молодцом — спала всю дорогу.

Он медленно кивает, отхлебывает чай. А я думаю, что еще сказать. Вспоминаю о картинах на стене за моей спиной.

— А у вас есть… я хочу сказать, внуки?

— Нет, нет. Пока еще нет. — Он поднимает взгляд и улыбается. — Мне б хотелось увидеть ее. Ты сказала, ее зовут Холли? Внучка Рэя.

— Извините. Я приняла решение как-то сразу. Мне казалось, так будет легче.

Он поводит рукой. А я не могу придумать, как выбраться из этого разговора ни о чем. Ведь есть же история отношений, которая висит в воздухе между нами. Он тоже должен это чувствовать, я уверена. У нас был короткий разговор по телефону, во второй раз, когда я позвонила ему. Когда сказала о смерти папы, когда сказала, что думаю приехать в Ноттингем, когда спросила, смогу ли я с ним встретиться, если приеду. Он меняет позу в кресле, ставит кружку на столик. Откуда-то из-под свитера извлекает сигареты, бросает на меня взгляд. Я улыбаюсь, как бы благодаря за то, что он проверяет мою реакцию. Он закуривает сигарету, опускает зажигалку в коробку вместе с оставшимися сигаретами.

— Вот что, — говорит он. — Хоть я и польщен тем, что тебе захотелось посетить меня, но полагаю, ты о чем-то хочешь со мной поговорить.

После смерти папы, отправив письма людям, которых я нашла в его адресной книге, я пустилась в странствие. Было несколько друзей, которых я просто не могла оповестить письменно: суррогаты теток и дядей из моего детства, соседи, которые многие годы помогали папе смотреть за мной. Бедфорды жили через дом от нас, Финдлеи жили в тридцать пятом и Джексоны жили в доме, стоявшем в тылу нашего. После отъезда мамы эти прежде случайные знакомые моих родителей стали неотъемлемой частью моей жизни.

Никакого определенного плана не было. Наутро я никогда не знала, где буду пить чай. Лучше всего было вернуться домой к папе, если работа позволит ему рано уехать домой. Он никогда ничего не готовил — это всегда были бутерброды. Правда, чаще всего он меня куда-нибудь привозил, провожая до двери и требуя обещания хорошо себя вести, затем целовал в лоб и звонил в звонок. Меня впускала Сю, Гэй или Бидди, папа поспешно произносил над моей головой слова благодарности, затем возвращался к машине и ехал на работу. Я все-таки улавливала его последний взгляд — старый «вэрайент» отъезжал от тротуара, смутно было видно, как папа машет рукой. Затем дверь дома закрывалась, отрезая его от меня. Мне предлагали фруктовый сок с бисквитом и уговаривали снять пальто.

Я никогда не задумывалась, почему так происходит. Для ребенка взрослые и их поступки являются просто фактами жизни. Тебе никогда не приходит в голову поинтересоваться, почему Боб и Гэй счастливы принять тебя. Почему ты идешь именно к ним, а не в какую-нибудь другую семью на улице. Тебе никогда не приходит в голову задаться вопросом, нравится ли им то, что ты приходишь. Ты просто принимаешь как данность их присутствие в твоем мире. Они всегда мило к тебе относятся, всегда спрашивают, как прошел день в школе, и хочешь ли ты бублик на ужин, и станешь ли ты смотреть «Голубого Питера», пока они будут готовить ужин. Ты замечаешь, что они разговаривают с тобой иначе, чем со своими детьми, — с ними они говорят совсем другим тоном. Но ты не знаешь, что такое жалость, и не почувствуешь ее, даже если бы знала.

Наверное, я была не подарок. Жизнь моя была жестоко взбаламучена. Мамы у меня больше не было, домой я далеко не всегда могла прийти. Папа был постоянно занят, вечно куда-то спешил, у него вечно были какие-то дела. Отвозя меня, он поддерживал легкую болтовню, а когда наконец появлялся и увозил домой, соблюдал все ритуалы — ванна, чтение книг, поцелуй на ночь. Но в разговоре иногда не оканчивал фразы или забывал, о чем речь, и часто не слышал моих вопросов.

Я так и вижу себя. Тощая девочка с серьезным лицом сидит на краю дивана у Финдлеев, в одной руке стакан с фруктовым соком, в другой — нетронутый чай, и смотрит телик. Передо мной на ковре растянулись Джордж и Дэвид, увлеченные кривляньями Вэла, Пита и Джона. И тетя Гэй, появившись из кухни в перерыве между стряпней, пригибается к моему уху, говорит тихим голосом: «Зоэ, лапочка, дай мне, пожалуйста, твое пальто. Твой папа еще какое-то время будет отсутствовать».

Я не была такой всегда. Помню, как летним вечером я помогала мальчикам в саду, когда они чинили свои велосипеды. И многое другое: как играли в «Монополию» при свете газа, когда выключали электричество; как дядя Боб учил меня играть в криббидж и как мы с ним съедали за это время целую коробку мятного шоколада; как мы втроем — мальчики и я — рисовали на покрытом газетой столе. Тогда я была вполне счастлива. Только в этих воспоминаниях я уже гораздо старше. Нелегко было, наверное, Финдлеям, Джексонам, Бедфордам возиться с шестилетней девочкой из разбитой семьи. Трудно представить себе, почему они этим занимались. Наверное, из соседских чувств. В наши дни я оставалась бы после школы в клубах, у воспитательниц, в детском саду. А вот Холли я могла бы доверить лишь нескольким людям — маме Пола, Саре, паре друзей из Общества помощи деторождению. Но все они живут за много миль от нас. Мне не приходит в голову никто, живущий на нашей улице, кого я могла бы попросить взять ее. Наспех произнесенное приветствие на улице, периодические жалобы на то, как жители паркуют свои машины, — из этого не составишь дружеского окружения.