Разве удивительно, что поведение этого человека озадачивало меня неимоверно? В то время он, будучи директором школы, был ещё и священником, и я сидел в тускло освещённой школьной часовне и слушал его проповеди об Агнце Божьем, о Милости и Прощении и всём таком прочем, и мой детский мозг готов был взорваться. Я прекрасно знал, что буквально накануне вечером этот проповедник избивал маленького мальчика, нарушившего какое-то из школьных правил, и не проявлял при этом ни милости, ни прощения.

«Так что же всё это значит?» – спрашивал я себя.

Выходит, они проповедуют одно, а делают совсем другое, эти святые отцы?

И если бы мне кто-то сказал в те дни, что этот клирик-истязатель когда-нибудь заделается архиепископом Кентерберийским, я бы ни за что не поверил.

Думаю, именно из-за всего этого у меня появились большие сомнения в том, что касалось религии и даже Бога. Если этот человек, говорил я себе, был одним из лучших торговых агентов Бога на земле, значит, с этим бизнесом что-то совсем-совсем не то.

Время от времени всем мальчикам нашего факультета в Рептоне выдавали по простой серой картонной коробке, и это, хотите верьте, хотите нет, был подарок от огромной шоколадной фабрики «Кэдбери». В коробке было двенадцать шоколадных конфет, все разной формы, с разными начинками, и у каждой внизу выдавлен номер от одного до двенадцати. Одиннадцать из этих конфет были совершенно новыми изобретениями фабрики. Двенадцатая конфета была «контрольной», хорошо знакомой, обычно это была конфета с кофейной помадкой внутри. Ещё в коробке был листок бумаги с числами от одного до двенадцати и с двумя пустыми колонками: одна – для выставления конфетам оценок по шкале от нуля до десяти, вторая – для замечаний.

В благодарность за такой прекрасный подарок от нас только и требовалось, что вдумчиво распробовать каждую конфету, поставить ей оценку и написать разумное обоснование, почему эта конфета тебе понравилась или не понравилась.

Это был умный ход. Для испытания своих новшеств «Кэдбери» прибегла к помощи величайших в мире специалистов по шоколадным конфетам. В своём возрасте – от тринадцати до восемнадцати – мы были уже людьми разумными и здравомыслящими и прекрасно знали вкус всех конфет, какие только существовали на свете, от «Молочной снежинки» до «Лимонной пастилки». Ценность нашего мнения о новинках была очевидна. Все мы вступали в эту игру с большим удовольствием. Мы сидели в классах, с видом знатока откусывали краешки конфет, ставили оценки и писали замечания. Помню один из своих комментариев: «Слишком тонкий вкус для неизощрённого нёба».

Для меня важность всего этого состояла в том, что я начал понимать: у больших шоколадных фабрик действительно есть специальные отделы, где трудятся изобретатели новых конфет, и фабрики относятся к этому делу очень серьёзно. Я представлял себе длинную белую комнату, вроде лаборатории, где в кастрюльках на плитах булькают горячий шоколад, и сливочная помадка, и прочие вкуснейшие начинки, а между кипящими кастрюльками снуют мужчины и женщины в белых халатах, стряпая, пробуя и смешивая свои восхитительные изобретения. Я представлял, что и сам работаю в таком отделе и вдруг – бац! – придумываю нечто невыносимо вкусное, хватаю его и бегу прочь из лаборатории, по коридору и направо, в кабинет самого великого мистера Кэдбери.

– У меня получилось, сэр! – кричу я и кладу перед ним свою конфетку. – Это фантастика! Это сказка! Это невероятно! Перед этим невозможно устоять!

И этот великий человек медленно возьмёт мою свежеизобретённую конфетку и откусит крошечный кусочек. Покатает его во рту. И вдруг подпрыгнет в своём кресле с криком:

– Ты это сделал! У тебя вышло! Это чудо, чудо! – Он хлопнет меня по спине. – Мы продадим её за миллион! Она завоюет весь мир! Как, как ты это сделал? С сегодняшнего дня ты получаешь вдвое больше!

Мечты эти были сладки, и у меня нет ни малейших сомнений, что тридцать пять лет спустя, когда я искал сюжет своей второй книги для детей, я вспомнил эти картонные коробочки с только что изобретёнными конфетами – и потому-то и начал писать «Чарли и шоколадную фабрику».

В Рептоне было тридцать с лишним наставников, по большей части поразительно скучных, совершенно бесцветных и абсолютно равнодушных к ученикам. Однако Коркерс, чудаковатый старый холостяк, ни скучным, ни бесцветным не был. Коркерс был чародей, очаровательный нескладный великан в грязной одежде и с обвислыми, как у бладхаунда, брылями. Он всегда ходил во фланелевых штанах без складки и в коричневом твидовом пиджаке, заляпанном сверху донизу, с прилипшими объедками на лацканах. Предполагалось, что он учит нас математике, но на самом деле он не учил нас ничему, и это, с его точки зрения, было единственно правильным. Уроки его состояли из бесконечной череды развлечений, которые он неутомимо придумывал с единственной целью – чтобы до математики дело так и не дошло. Тяжёлой походкой он неуклюже вваливался в класс и, усевшись за стол, пристально смотрел на нас. Мы в ответ выжидательно смотрели на него.

– Давайте взглянем на кроссворд в сегодняшней «Таймс», – говорил он, выуживая из кармана пиджака смятую газету. – Это куда интересней, чем возиться с цифрами. Ненавижу цифры. Ничего нет на свете противнее цифр.

– Тогда почему же вы преподаёте математику? – спрашивал кто-нибудь из нас.

– А я и не преподаю, – отвечал он с хитрой улыбкой. – Я просто притворяюсь.

Коркерс перерисовывал кроссворд на доску, потом зачитывал нам определения, и мы его решали. Так проходил весь урок. Нам это очень нравилось.

Мне запомнился только один случай, имевший хоть какое-то отношение к математике. Коркерс выудил из кармана квадратную бумажную салфетку и помахал ею.

– Поглядите-ка на неё, – сказал он. – Эта салфетка толщиною в одну сотую дюйма. Я складываю её вдвое. И ещё раз складываю вдвое – теперь она сложена вчетверо. А теперь слушайте: я дам большой батончик «Кэдбери» – молочный шоколад с изюмом и орехами – тому, кто точнее всех скажет мне, какой толщины будет эта салфетка, если я сложу её пятьдесят раз.