Мальчики умеют вести себя по-товарищески, когда кто-то из них попадает в беду, особенно если он стал жертвой несправедливости. Когда я вернулся в класс, вокруг было множество сочувственных лиц и голосов, но особенно я запомнил вот что. Мальчик по фамилии Хайтон, мой ровесник, так горячо возмутился всей этой историей, что сказал мне в тот день перед обедом:

– У тебя нет отца. А у меня есть. Я напишу ему про всё, что с тобой случилось, и он что-то придумает.

– Он ничего не сможет сделать, – сказал я.

– А вот и сможет, – сказал Хайтон. – И сделает. Он не позволит, чтоб им это сошло с рук.

– А где он сейчас?

– Он в Греции, – сказал Хайтон. – В Афинах. Но это не имеет никакого значения.

И Хайтон тут же, не сходя с места, уселся и написал своему папе, которым так гордился, но из этого, конечно же, ничего не вышло. Однако это была трогательная и благородная попытка одного маленького мальчика помочь другому такому же мальчику, и я всегда о ней помнил.

В свой третий семестр в Сент-Питерсе я заболел гриппом, и меня положили в больничную комнату, где правила ужасная Матрона. В соседней со мной кровати лежал семилетний мальчик Эллис, который мне очень нравился. Лежал он там из-за огромного, зловещего фурункула на внутренней стороне бедра. Я видел этот фурункул. Размером он был как слива, и цветом – тоже.

Однажды утром в палату вошёл доктор, и вместе с ним вплыла Матрона. Её громадная грудь, плотно обтянутая белоснежной крахмальной тканью, была очень похожа на четырёхмачтовую шхуну с наполненными ветром парусами, какую я видел однажды на картине.

– Какая у него сегодня температура? – спросил доктор, указывая на меня.

– Тридцать семь и восемь, доктор, – ответила Матрона.

– Он уже достаточно здесь належался, – сказал доктор. – Завтра отправляйте в школу. – Потом он повернулся к Эллису. – Сними штаны.

Доктор был очень маленького роста, в очках со стальной оправой и лысый. Я боялся его до полусмерти.

Эллис снял пижамные штанишки. Доктор склонился над ним и посмотрел на фурункул.

– Хм, – сказал он. – Скверная штука. Нужно что-то с ним делать, верно, Эллис?

– Что вы хотите с ним сделать? – спросил Эллис, задрожав.

– Ничего особенного, не волнуйся, – сказал доктор. – Лежи себе спокойно и не обращай на меня внимания.

Маленький Эллис лёг на спину и положил голову на подушку. Доктор поставил свой чемоданчик на пол в изножье Эллисовой кровати, за спинкой, сам присел на корточки и раскрыл чемоданчик. Эллис, даже приподняв голову над подушкой, всё равно не мог разглядеть, что доктор там делает, – ему мешала кровать. Зато я всё отлично видел. Я видел, как доктор достал из чемоданчика что-то вроде скальпеля с длинной стальной ручкой и коротким заострённым лезвием. Он притаился за спинкой кровати, держа скальпель в правой руке.

– Дайте мне большое полотенце, Матрона, – сказал он.

Матрона вручила ему полотенце.

По-прежнему сидя на корточках вне поля зрения маленького Эллиса, доктор развернул полотенце и положил на левую ладонь. В правой руке у него был скальпель.

Эллис был перепуган и полон подозрений. Он начал приподниматься на локтях, чтобы разглядеть, что происходит за кроватью.

– Лежи, Эллис, – сказал доктор и с этими словами выпрыгнул из-за кровати, как чёрт из табакерки, и набросил полотенце Эллису на лицо. В тот же самый миг он выбросил вперёд правую руку и вонзил острие скальпеля глубоко в центр гигантского фурункула. Он быстро повернул лезвие и выдернул его раньше, чем несчастный мальчик успел сбросить с лица полотенце.

Эллис завизжал. Он не видел скальпеля, не видел, как лезвие входит в фурункул и как выходит из него, но зато он прекрасно всё чувствовал и орал как резаный. Я видел, как он пытается выпутаться из полотенца, и, когда ему это удалось, по щекам его катились слёзы, и он смотрел на доктора огромными карими глазами, полными негодования.

– Нечего голосить из-за такой ерунды, – сказала Матрона.

– Наложите повязку, Матрона, – сказал доктор. – И побольше сульфата магния. – И вышел из комнаты.

Вообще-то я доктора не винил. Я считал, что он всё это проделал довольно умно. Мы же должны учиться терпеть боль. Анестезия, обезболивающие уколы – всё это в те времена было редкостью. Зубные врачи, например, вообще не беспокоились о таких пустяках. Однако я сильно сомневаюсь, что вы, в наши дни, были бы довольны и счастливы, если бы доктор швырнул вам в лицо полотенце и набросился на вас с ножом.

Когда мне было лет девять, моя старушка-сестра – та, которая по отцу, – обручилась. Её избранником был молодой англичанин, доктор, и в то лето он вместе с нами поехал в Норвегию. Нежные чувства роились в воздухе как звёздная пыль, и романтические влюблённые, по причинам, нам, детям, совершенно неясным, не слишком радовались, когда мы повсюду таскались за ними. Они искали уединения. Они вдвоём катались на лодке. Они вдвоём лазили по скалам. Они даже завтракали вдвоём. Нас это возмущало. Мы были семья, мы всегда всё делали вместе, и мы не понимали, почему старушка-сестра вдруг решила поступать иначе, пусть даже она и помолвлена. Мы считали, что её возлюбленный нарушил спокойное течение нашей семейной жизни и рано или поздно должен за это поплатиться.

Мужественный возлюбленный и старушка-сестра (на заднем плане)

Этот возлюбленный был большим любителем курить трубку. Отвратительно пахнущая трубка вечно дымила у него во рту, за исключением тех минут, когда он ел или плавал. Мы даже задумывались, вынимает ли он трубку изо рта, когда целует свою наречённую. Разговаривая с тобой, он в самой мужественной манере сжимал мундштук трубки крепкими белыми зубами. Нас это бесило. Почему нельзя вежливо вынуть трубку изо рта и нормально разговаривать?