Преступники, как выяснилось на суде, совершенно не разбирались ни в политике, ни в истории России и ничего не слышали о В.Д.Набокове, но узнав о той ведущей роли, которую он играл в кадетской партии, решили, что их усилия не пропали даром.

1 апреля открытый гроб с телом В.Д.Набокова был выставлен для последнего прощания. Его похоронили в Берлине, в Тегеле, на небольшом русском кладбище при церкви. Потрясенная русская община быстро откликнулась на страшное известие. Семья Набоковых получила множество писем и телеграмм с соболезнованиями от коллег, политиков, юристов, журналистов, писателей, среди которых были Иван Бунин, Дмитрий Мережковский, Александр Куприн.

Володя по-своему откликнулся на смерть отца, напечатав в пасхальном номере «Руля» стихотворение «Пасха»:

ПАСХА

На смерть отца

Я вижу облако сияющее, крышу,

блестящую вдали, как зеркало… Я слышу,

как дышит тень и каплет свет…

Так как же нет тебя? Ты умер, а сегодня

Синеет влажный мир, грядет весна Господня,

растет, зовет… Тебя же нет.

Но если все ручьи о чуде вновь запели,

но если перезвон и золото капели —

не ослепительная ложь,

а трепетный призыв, сладчайшее «воскресни,

великое «цвети» – тогда ты в этой песне,

ты в этом блеске, ты живёшь!..

                                         II

Давайте поговорим о совпадениях в творческой судьбе обоих писателей. Обращает на себя внимание тот факт, что собственно говоря, начинали они свой творческий путь с литературной поденщины. Конечно, в этом самую важную роль сыграл факт октябрьского переворота 1917-го года, когда рухнули не только вековые общественные устои, но под угрозой оказалось само жизненное существование. И Булгакова, и Набокова гражданская война застала на территории современной Украины. Михаил Афанасьевич Булгаков, признанный врач-хирург, прошел к тому времени 1-ю мировую войну, и не желал служить ни одной власти, поочередно сменявшейся на Украине (правда, короткое время служил в армии Петлюры, но при первой возможности дезертировал оттуда). В ту пору в трудном положении находилась и семья Набоковых: им нужно было срочно покинуть Петроград после октября 17-го года.

Вот как описывает Набоков своё путешествие на юг в «Других берегах»:

«Весьма длительная поездка в Симферополь началась в довольно еще приличной атмосфере, вагон первого класса был жарко натоплен, лампы были целы, в коридоре стояла и барабанила по стеклу актриса, и у меня была с собой целая кипа беленьких книжечек стихов со всей гаммой тогдашних названий… Где-то в середине России настроение испортилось: в поезд, включая наш спальный вагон, набились какие-то солдаты, возвращавшиеся с какого-то фронта восвояси. Мы с братом почему-то нашли забавным запереться в нашем купе и никого не впускать. Продолжая натиск, несколько солдат влезли на крышу вагона и пытались, не без некоторого успеха, употребить вентилятор нашего отделения в виде уборной. Когда замок двери не выдержал, Сергей, обладавший сценическими способностями, изобразил симптомы тифа, и нас оставили в покое. На третье, что ли утро, едва рассвело, я воспользовался остановкой, чтобы выйти подышать свежим воздухом. Нелегко было пробираться по коридору через руки, лица и ноги вповалку спящих людей. Белесый туман висел над платформой безымянной станции. Мы находились где-то недалеко от Харькова. Я был, смешно вспомнить, в котелке, в белых гетрах и в руке держал трость из прадедовской коллекции – трость светлого, прелестного, веснушчатого дерева с круглым коралловым набалдашником в золотой коронообразной оправе. Признаюсь, что, будь я на месте одного из тех трагических бродяг в солдатской шинели, я бы не удержался от соблазна схватить франта, прогуливавшегося по платформе, и уничтожить его. Только я собрался влезть обратно в вагон, как поезд дернулся, и от толчка тросточка моя выскользнула из рук и упала под поплывший поезд. Особенно привязан к ней я не был (через пять лет, в Берлине, я ее по небрежности потерял), но на меня смотрели из окон, и пыл молодого самолюбия заставил меня сделать то, на что сегодня бы никак не решился. Я дал проползти вагону, третьему, четвертому, всему составу (русские поезда, как известно, очень постепенно набирали скорость), и, когда наконец обнажились рельсы, поднял лежавшую между ними трость и бросился догонять уменьшавшиеся, как в кошмаре, буфера. Крепкая пролетарская рука, следуя правилам сентиментальных романов, наперекор наитиям марксизма, помогла мне взобраться на площадку последнего вагона».

Но в отличие от Булгакова восемнадцатилетний Володя Набоков гневно осуждает воинствующих комиссаров в Крыму: «Местное татарское правительство смели новенькие советы, из Севастополя прибыли опытные пулеметчики и палачи, и мы попали в самое скучное и унизительное положение, в котором могут быть люди – то положение, когда вокруг все время ходит идиотская преждевременная смерть, оттого что хозяйничают человекоподобные и обижаются, если им что-нибудь не по ноздре. Тупая эта опасность плелась за нами до апреля 1918 года. На ялтинском молу, где Дама с собачкой потеряла когда-то лорнет, большевистские матросы привязывали тяжести к ногам арестованных жителей и, поставив спиной к морю, расстреливали их; год спустя водолаз докладывал, что на дне очутился в густой толпе стоящих навытяжку мертвецов». Так будущий писатель еще в юности, не понаслышке, столкнулся с большевистскими кошмарами. Ялтинские расстрелы на тот момент по своей жестокости и массовости превзошли все остальные в стране. В первые же дни совдепии были убиты сотни офицеров, а ведь тогда еше не было так называемого белого террора. С этой поры и до конца жизни Владимир Набоков доказывал своим оппонентам, что ленинизм – главный бич России.

К середине двадцатых годов после романа «Дни Турбинных», пьесы «Зойкина квартира» Булгакова и романа «Машенька» Набокова оба автора становятся основными ведущими писателями советской России и русского зарубежья, а до этого в течение нескольких лет (да и позже) им приходилось заниматься и разнообразной литературной поденщиной, и репетиторством, и участием в качестве статистов в кинематографе и на театральной сцене. Так они зарабатывали себе на жизнь, Булгаков – в Москве, Набоков – в Берлине.

Когда идет речь о русских писателях, непроизвольно помимо их родителей, возникают образы их неразлучных спутниц. Женам и музам писателей – Елене Сергеевне Булгаковой и Вере Евсеевне Набоковой – российская словесность ХХ века безмерно благодарна, ибо без самоотверженного ей служения самые главные романы их подопечных не вышли бы в свет. Я, конечно, имею в виду роман Булгакова «Мастер и Маргарита», который только благодаря неимоверным усилиям и стараниям Елены Сергеевны, через 25 лет после написания, с ужасными цензурными купюрами, все же был напечатан в Советском Союзе. А, как известно, роман «Лолита» Набоков собирался сжечь, но прислушался все же к совету Веры Евсеевны – этого не делать, а попробовать его опубликовать. Что он и сделал, став сразу же после публикации «Лолиты» всемирно известным писателем.

И в заключение хотелось бы ответить двумя стихотворениями тем критикам, как вчерашним, так и сегодняшним, незаслуженно хуливших Булгакова и Набокова, тем самым косвенно принижая гордый ореол российской словесности ХХ-го века.

                                        * * *

Одетый с иголочки, стародержавный,

в монокле, при «бабочке», руки у дам

целующий… —

О, как же его ненавидел преславно

рабоче-крестьянский зарвавшийся Хам:

«Булгаков… Да это ж отродье былого,

буржуйчик, дворянчик, салонный эстет…

Да к стенке его – пулеметом по слову,

и враз порешить: был Булгаков и – нет!»

Вот так поливал его РАПП[133] беспрестанно,

(ведь время Коммуны, лови свой момент),

а он всё держался, (казалось бы, странно) —

российский, классический интеллигент.

И, Мастером став при