Чувствуя боль, младенец не только кричит, но и слышит крик, чувствует этот крик в горле, видит его сквозь прищуренные веки в неясных картинках. Все это сильно, грозно, непонятно. Он должен хорошо запомнить эти минуты, бояться их; еще не зная себя, он связывает их со случайными картинками. Здесь, скорее всего, и есть источник непонятных симпатий, антипатий, страхов и причуд младенца.

Исследования развития интеллекта младенца невероятно трудны, потому что ребенок многократно что-то узнает и снова забывает; это развитие с постоянным «шаг вперед – шаг назад». Возможно, нестабильность его самочувствия играет в этом важную, может, даже важнейшую роль.

Новорожденный исследует свои руки. Выпрямляет их, водит ими вправо и влево, удаляет от глаз, приближает к глазам, растопыривает пальцы, стискивает кулачки, разговаривает с ними и ждет ответа, правой рукой хватает левую и тянет ее, берет погремушку и смотрит на странно изменившийся образ руки, перекладывает погремушку из одной руки в другую, изучает ее губами, тут же вынимает и снова смотрит – неспешно, внимательно. Бросает погремушку, тянет за пуговицу на одеяле, исследует причину встреченного сопротивления. Он не играет, есть у вас глаза или нет, черт побери? Обратите внимание на усилия его воли, чтобы его понять. Это ученый в лаборатории, погруженный в чрезвычайно важную задачу, ускользающую от его понимания.

Младенец навязывает свою волю криком. Позже – мимикой лица и движениями рук, наконец – речью.

32. Раннее утро, часов, скажем, пять. Малыш проснулся, улыбается, лепечет, водит руками, садится, встает. А матери хочется поспать еще.

Конфликт двух желаний, двух потребностей, двух столкнувшихся эгоизмов – третья фаза одного процесса: мать страдает, а ребенок рождается к жизни, матери надо отдохнуть после родов – а ребенок требует еды, мать хочет спать – ребенок желает бодрствовать. Таких минут будет длинная вереница. Это не мелочь, а основополагающая проблема; имей же мужество признаться себе в собственных чувствах и, отдавая его в руки платной няньки, скажи себе: «Не хочу!», даже если врач сказал тебе, что ты не можешь, а он всегда именно так и скажет, еще на лестнице, порой еще со двора.

Бывает и так: мать отдает ребенку свой сон, но взамен требует платы: ласкает, целует, прижимает к себе теплое, розовое, шелковистое существо. Берегись: это сомнительный акт экзальтированной чувственности, скрытый и затаившийся в любви материнского тела, а не сердца. И если ребенок будет охотно обниматься, прижиматься к тебе, разрумянившись от сотни поцелуев, со сверкающими от радости глазами, знай, что твой эротизм нашел в нем отклик.

Значит, надо отказаться от поцелуев? Я не могу этого требовать, признавая поцелуй в разумных дозах ценным воспитательным фактором. Поцелуй утишает боль, смягчает резкие слова укора, пробуждает раскаяние, награждает за труды; он – символ любви, как крест – символ веры, и действует именно так. Я говорю, что он – символ, а не то, что он должен быть символом любви. А впрочем, если эта странная жажда прижимать ребенка к себе, гладить, вдыхать его запах, вбирать его в себя не кажется тебе сомнительной, поступай, как хочешь. Я ничего не запрещаю и не приказываю.

33. Когда я смотрю на младенца, который открывает и закрывает коробочку, кладет и вынимает камешек, трясет коробку и вслушивается; как годовалый ребенок толкает стульчик, пригибаясь под его тяжестью на неверных ногах; как двухлетний, которому говорят, что корова – «му-у», добавляет: «Ада-му-у», а Ада – это собака, он делает те самые логичные языковые ошибки, которые нужно записывать и публиковать

Когда среди хлама школяра я нахожу гвозди, шнурки, обрывки, стеклышки, потому что это все может «пригодиться» для сотни дел; когда он соперничает с другими, кто дальше «скаканет»; когда трудится, возится, организует общую игру; спрашивает: «А вот когда я думаю про дерево, у меня что, в голове малюсенькое деревце?»; когда он дает нищему не два гроша на счастье, чтобы получить хорошую отметку, а все свое сокровище – двадцать грошей, потому что дед такой старый и бедный и скоро умрет.

Когда подросток слюнявит челку, потому что должна прийти одноклассница сестры; когда девочка пишет мне в письме, что мир – подлый, а люди – звери, но не объясняет, почему; когда юноша гордо бросает свою бунтарскую, но такую уже заезженную и прогорклую мысль, как вызов…

О, я целую этих детей взглядом, мыслью, вопросом: кто вы, чудесная тайна, что несете? Целую их всей силой воли: чем я могу вам помочь? Целую их, как астроном целует звезду, которая была, есть и будет. Поцелуй этот равен экстазу ученого и смиренной молитве, но не познает его волшебство тот, кто в поисках свободы потерял в суете Бога.

34. Ребенок еще не заговорил. Когда он заговорит? Действительно, речь – это показатель развития ребенка, но он не является ни единственным, ни самым важным. Нетерпеливое ожидание первого слова – это ошибка, доказательство воспитательной незрелости родителей.

Когда новорожденный в ванночке вздрагивает и машет руками, теряя равновесие, он тем самым говорит: «Боюсь!», и необыкновенно интересно наблюдать этот рефлекс страха у существа, столь далекого от понимания опасности. Когда ты даешь ему грудь, а он не берет, он говорит: «Не хочу». Вот он протягивает руку к понравившемуся предмету: «Дай!» Искривленным в плаче ротиком защитным движением он говорит незнакомому: «Я тебе не доверяю!» – а иной раз спрашивает мать: «Можно ему доверять?»

Что есть испытующий взгляд ребенка, как не вопрос «Что это?» Вот он тянется к чему-то, с большим трудом достает, глубоко вздыхает – и этим вздохом облегчения говорит: «Ну, наконец-то!» Попробуй отобрать у него взятое – десятком нюансов он скажет: «Не отдам». Вот он поднимает голову, садится, встает: «Я действую!», и что есть улыбка губ и глаз, как не признание: «О, как же мне хорошо жить на свете!»

Языком мимики он говорит, языком образов и добросовестных воспоминаний – мыслит.

Когда мать надевает на него пальтецо, он радуется, всем телом поворачивается к двери, в своем нетерпении торопит мать. Он мыслит образами прогулки и воспоминанием ощущений, пережитых на прогулке. Младенец дарит врачу свою дружбу, но, видя в его руке ложку, моментально признает в нем врага.

Он понимает язык не слов, а мимики и интонаций.

– Где у тебя носик?

Не понимая ни одного из трех слов в отдельности, он по голосу, движениям губ и выражению лица понимает, какого от него ждут ответа.

Не умея говорить, младенец умеет вести очень сложную беседу.

– Не трогай, – говорит мать.

Он, невзирая на это, тянется к запретному предмету, прелестно наклоняет головку, улыбается, выжидает, не повторит ли мать свой запрет построже, или, обезоруженная его изощренным кокетством, уступит и позволит взять запретное.