И ребенок думает:

«Я ничто. Чем-то бывают только взрослые. Я ничто, но уже немного постарше. Сколько же еще лет ждать? Ну, дайте только подрасти!..»

Ждет и лениво существует, ждет и задыхается, ждет и таится, ждет и глотает слюнки. Прекрасное детство? Ну нет, скучное, и если и есть в нем прекрасные минуты, то отвоеванные, а чаще всего – украденные.

Ни слова о всеобщем обучении, сельских школах, городах, садах, харцерстве. Таким это было несущественным и безнадежно далеким. Книга зависит от того, какими категориями переживаний и опыта оперирует автор, каково было поле деятельности и его мастерская, какая почва питала его мысль. Поэтому мы встречаем наивные взгляды у авторитетов, тем более у зарубежных.

41. Так что же, нужно все разрешать?

Ни за что – из скучающего раба мы сотворим скучающего тирана.

Запрещая, мы, как бы то ни было, закаляем его волю, пусть только в направлении самоограничения и отказа от своих желаний, развиваем его находчивость в действиях на ограниченной территории, умение выскользнуть из-под контроля, пробуждаем критическое отношение к жизни. И это ценно как односторонняя подготовка к жизни. Разрешая все, надо следить за тем, чтобы, потакая капризам, не душить с удвоенной силой желания. Там мы ослабляем волю, здесь – отравляем ее.

Это не «делай, что хочешь», это – «я сделаю, я куплю, я тебе дам все, что ты хочешь, но проси только то, что я могу тебе дать, купить, сделать; я тебе плачу за то, чтобы ты сам ничего не делал, плачу, чтобы ты был послушным».

«Съешь котлетку – мама тебе книжечку купит. Не ходи гулять, вот тебе за это шоколадка».

Детское «дай», даже бессловесно протянутая рука должны встретиться с нашим «нет», и от этих первых «не дам, нельзя, не позволю» зависит вся гигантская область воспитания.

Мать не хочет видеть своей задачи, она предпочитает лениво, трусливо отсрочить, отложить на после, на потом. Она не желает знать, что из воспитания нельзя убрать трагическую коллизию неправильного, невыполнимого, неопытного желания с запретом, идущим от опыта, нельзя исключить еще более трагического столкновения двух желаний, двух прав на общей территории. Он хочет взять в рот горящую свечу – я не могу ему это позволить, он хочет нож – я боюсь ему дать его, он тянется к вазе, которой мне жаль, он хочет, чтобы я играл с ним в мяч, – мне хочется почитать книжку. Нам необходимо определить границы его и моих прав.

Новорожденный тянет ручку к стакану, мать целует эту ручку – не помогает, дает погремушку – не помогает, мать велит убрать искушение с глаз долой. Если младенец вырывает руку, швыряет погремушку оземь, ищет взглядом спрятанный предмет, сердито смотрит на мать, я спрашиваю себя: кто из них прав – мать-обманщица или младенец, который презирает ее?

Тот, кто не продумает как следует систему запретов и приказов, когда их мало, тот растеряется и не справится, когда их станет много.

42. Ендрек – деревенский малыш. Он уже ходит. Держась рукой за дверной косяк, он осторожно перелезает из избы через порог в сени. Из сеней по двум каменным ступенькам ползет на четвереньках. Перед хатой встретил кота: они посмотрели друг на друга и разошлись. Споткнулся о комок глины, остановился, смотрит. Нашел палочку, сел, роется в песке. Рядом лежит кожура от картошки, он берет ее в рот, набил рот песком, скорчил рожицу, отплевывается, бросает кожуру. Снова на ногах, бежит навстречу собаке, собака его грубо опрокинула. Ендрек сморщился, готов зареветь, но нет: что-то вспомнил, волочит метлу. Мать идет по воду, он уцепился за юбку и бежит уже увереннее. Вот группа детей постарше, у них тележка; он смотрит; его отогнали, он встал в сторонке и смотрит. Два петуха дерутся. Ендрека посадили в тележку, везут, опрокинули. Мать зовет его. Это первая половина из шестнадцати часов дня.

Никто не говорит ему, что он еще ребенок, он сам чувствует, что ему не по силам. Никто не говорит ему, что кот может оцарапать, что по ступенькам он еще ходить не умеет. Никто не ограничивает его отношений со старшими детьми. «По мере того как Ендрек подрастал, все дальше от хаты разбегались тропы его странствий» (Виткевич).

Он часто ошибается, заблуждается; стало быть, шишка, здоровенная шишка, шрам.

Право, нет: я вовсе не хочу подменить излишек опеки ее отсутствием.

Я только хочу отметить, что годовалый ребенок в деревне уже живет, тогда как у нас зрелый юноша еще только вступает в жизнь. Господи помилуй, да когда жить-то?

43. Бронек хочет открыть дверь. Он придвигает стул. Останавливается, отдыхает, но о помощи не просит. Стул тяжелый, Бронек устал. Он тащит его поочередно то за одну, то за другую ножку. Работа идет медленнее, но так легче. Вот уже стул возле двери, Бронеку кажется, что он достанет, он влезает на стул и стоит. Он покачнулся, испугался, слезает. Подвигает стул к самым дверям, но сбоку от ручки. Вторая неудачная попытка. Ни малейшего нетерпения. Снова работает, только моменты отдыха стали подольше. В третий раз влезает на стул: задрал ногу вверх, схватился рукой и опирается согнутым коленом, повис, нашел равновесие, новое усилие, рукой хватается за край, – вот он уже лежит на животе, пауза, рывок всем телом вперед, встает на колени, выпутывает ноги из платья и встает в полный рост. Бедные лилипуты в стране великанов! Голова вечно закинута назад, чтоб хоть что-нибудь увидеть. Окно где-то высоко, будто в тюрьме. Чтобы сесть на стул, надо быть акробатом. Усилие всех мышц и всей смекалки, чтобы наконец дотянуться до дверной ручки.

Двери открыты – он глубоко вздохнул. Этот глубокий вздох облегчения мы наблюдаем уже у самых маленьких детей после каждого усилия воли, длительного напряжения внимания. Когда мы заканчиваем интересную сказку, ребенок вздыхает точно так же. Я хочу, чтобы это было понято.

Этот глубокий единственный вздох доказывает, что до сих пор дыхание было замедленным, поверхностным, недостаточным; ребенок, затаив дыхание, смотрит, ждет, следит, вплоть до той секунды, когда начинается нехватка кислорода, до отравления тканей. Организм тут же подает сигнал тревоги в дыхательный центр; следует глубокий вздох, возвращающий равновесие.

Если вы умеете диагностировать радость ребенка, ее напряжение, то вы должны замечать, что величайшая радость – преодоленная трудность, достижение цели, разгаданная тайна. Радость триумфа и счастье самостоятельности, овладения, обладания.

– Где мама?

– Мамы нет. А ну поищи.

Нашел! Почему он так хохочет?

– Беги-беги-беги… вот мама тебя догонит! Ой, никак не догонит!

Ах, как ребенок счастлив!

Почему он хочет ползать, ходить, вырывается из рук? Такая заурядная картина: ребенок убегает от няньки, видит, что нянька бежит за ним, поэтому убегает, утрачивает чувство защищенности, в экстазе свободы бежит куда глаза глядят, – и либо с размаху шлепается ничком, либо, изловленный и подхваченный, вырывается, извивается, машет ногами и визжит.