— Зачем ты нам мешаешь? — говорят они.

Это был наш вечер, наполненный тишиной, только деревья шептались друг с другом. Это был наш вечер, с царственной луной в небе, меланхолически плывшей сквозь запахи деревьев и земли, едва освещая наши тела — и с чем там еще? — с текучей водой.

— Зачем вы это говорите? — спросил я.

* * *

Она: Не видишь, как мы замерли, обнявшись, когда ты приблизился, ты — незваный, нежеланный гость.

Я: Зачем вы замираете, если должны оставаться свободными? То, что вы ласкаете, смертно, этого не изменить колдовством.

Она: Ты идешь мимо, и мы застываем и часто выглядим смешно. Ты навязываешь нам свое присутствие, трое — уже толпа.

Я: Вы вот-вот встанете и уйдете отсюда вместе и, может быть, ляжете спать в одну постель — если не займетесь этим прямо здесь; вы проснетесь рано утром, нет, один из вас проснется раньше и увидит, как другой, любимый или не очень, потягивается и зевает. Увидит при свете, и это будет странно, как под увеличительным стеклом, и страшно — видеть рядом чужое тело.

Она: Когда ты проходишь, слышен отвратительный шорох ног по дорожке, мышцы пружинят, чтобы лучше поддерживать тело.

Я: Я прохожу между вами во всех парках мира, я прохожу сквозь любовь и не понимаю этого, себя не разделишь. По утрам, перед началом работы, вы покидаете друг друга, и тела начинают свой одинокий путь, ваши обласканные тела — и мое, не знавшее ласки; они удаляются друг от друга, и только ночь может умиротворить и объединить их.

Она: Чего ты хочешь? Мы знаем свое несовершенство — но мы любим друг друга не из-за сочувствия к собственной смертности. То, что происходит здесь между нами, — одиночество вдвоем. Мы любим эти неповторимые мгновения по вечерам, они — наша тайна, мы несем в себе свет этой тайны, окутывая ее нежностью.

Я: Тому, кто никогда не был одинок, нужно найти другого одинокого, в мире полно одиноких, их легко разыскать.

Она: Такого одиночества тебе не отыскать, оно должно возникнуть. Когда тебе посчастливится, ты его узнаешь: оно соткано из того, что само говорит, оно становится видимым по причине, которую само выбирает, благодаря поводу, который мы ему даем, чтобы найти эту причину. Пусть тот, кого мы ласкаем и сжимаем в объятьях, встретился нам случайно, но то, что будет потом, — мы совершили сами.

Я: А если я буду бродить в тот вечер, что и для меня припасет беспокойство с блаженством, которое наложит руки свои на дневную суету и рой суетных мыслей, если я буду искать скамейку, и найду, и сяду там с кем-то, не потеряю ли я себя?

Она: Это невозможно — ты можешь потерять себя, только если окажешься несостоятелен. Твой страх — это наша копия и имитация наших жестов, но каждый имеет свои жесты, свои слова, свой запах, вроде кода. Ты проходишь здесь не с гордостью, но в страхе и бессилии, нехорошо проходить между нами и своим недоверием ломать, как веточки, то, что мы строили весь вечер. У нас мало времени. Еще день, мы еще здесь, но кровь уже не та; тела, которые мы знали, начинают стареть, а наши воспоминания исчезают, словно под слоем штукатурки.

Я: В чем же, в конце концов, разница?

Она: Жизнь человека не бесконечна, она здесь и сейчас. Сейчас, с напряжением в теле и изощренностью рук; сейчас, с секретным голосом рта и изощренностью губ.

* * *

Да, сказал я, да.

* * *

Фэй ждала меня, когда я вернулся в ее дом.

— Они убрались? — спросил я, но остальные все еще были здесь.

Мы сели на террасе, и она положила руки мне на плечи.

Потом сказала:

— Нет, пошли на стену.

И мы полезли на стену. Она вскарабкалась первой, втащила меня наверх, и мы уселись на стене лицом к воде. Кажется, мы сидели там довольно долго, она крепко обнимала меня рукой за плечи и время от времени обводила пальцами с ярко-красными ногтями мои губы. Потом я тоже обнял ее за плечи: так, возвращаясь с друзьями из школы, мы обнимались, поверяя друг другу свои секреты.

— Ха, Фэй, — сказал я, и она засмеялась. Я спросил: — Тебе не странно быть такой красивой?

— Странно?

— Да, — сказал я и осторожно положил руку ей на грудь. — Ты такая красивая, и я думаю, ты должна испытывать странные ощущения. Если какая-то вещь красива — это одно, но когда женщина красива и знает об этом — это совсем другое.

— Ты не любишь меня, да? — спросила она.

— Не знаю, — сказал я, — наверное, нет, но точно я не знаю, потому что никогда еще никого не любил.

— Я думаю, ты любишь ее, — сказала она.

Не знаю, подумал я, с ней я хочу только поговорить.

— Филип… — снова начала Фэй.

— Да.

— Как ты думаешь, я не слишком старая, чтобы играть в мяч?

— Нет, — сказал я. — Думаю, что нет.

— Иногда, когда здесь никого нет, я играю в мяч, я бегу через двор, и бросаю его, и считаю — иногда мне удается добросить его до стены, тогда я его ловлю. У меня этот мяч очень давно, но теперь я играю в него только тогда, когда уверена, что никто меня не увидит.

— Я хочу с тобой сыграть, — сказал я, — не так много времени прошло с тех пор, как я играл в последний раз.

Мы слезли вниз, и она положила руку мне на шею, как тогда, возле сирени.

— Так ты не считаешь, что я стара для игры в мяч? — снова спросила она.

— Нет.

— В мячик играют одни дети, разве нет?

— И дети тоже.

Она вонзила ногти в мою шею. Лишь бы не укусила, подумал я, но она сказала:

— Ничего не видно, уже ночь, мы потеряем мячик и больше никогда не найдем.

— Сходи лучше за мячом, луна-то светит.

— И правда, луна. — Она оглянулась и, полузакрыв глаза, посмотрела на меня. — Я переспала со множеством мужчин.

— Да, — сказал я.

— Но никогда ни с кем не играла в мячик.

— Так сходи за мячом.

И она откликнулась — да — и ушла в дом.

Мяч был большой, голубой, с желтыми полосками, и мы играли между обломков камней, пока остальные спали. Молча, изо всех сил, мы бросали мяч друг другу. Потом начали вести счет, и она выиграла, потому что была ловкой, как дикая кошка. Легко, как бы танцуя, она подпрыгивала, чтобы поймать мяч, и перегибалась назад, бросая. Потом она подошла ко мне, держа мяч в руках.

— Я думаю, этот мяч приносит счастье, — сказала она, — я должна его всегда ловить, а теперь брось его изо всех сил. — И когда она вернулась на место, я подбросил мяч, высоко-высоко, в сторону луны, так что он в какое-то мгновение сверкнул холодным, опасным светом.

— Вот твое счастье, — крикнул я, — поймай-ка его теперь.