Она гладила меня по спине, пока я обнимал ее и касался губами ее волос.

Наверное, мы лежали так долго, я пытался удержать ее, она — уйти.

— Мне пора, — шепнула она наконец, — мне надо идти.

— Нет, — сказал я. — Нельзя, там дождь, ты заболеешь.

— Ты ведь знаешь, что я ухожу, что я должна быть одна, я не могу остаться с тобой и не смогу жить ни с кем.

— Со мной сможешь, со мной ты сможешь жить. Со мной ты всегда сможешь играть, разве нет? Я все для тебя замечательно устрою, мы ведь так хорошо играли, все время пока были вместе.

— Я знаю. — Она крепко взяла меня за руку. — Ты — единственный, с кем я могла бы жить, — но я не хочу этого, я хочу остаться одна, и ты это знаешь.

Да, подумал я, я знаю это.

— Ты вернешься когда-нибудь? — спросил я, но она ответила, что не вернется.

И я отпустил ее.

И заплакал.

— Там дождь, — сказал я, — дождь. — Но она больше ничего не сказала, только обняла меня за шею, притянула к себе и поцеловала в губы долгим поцелуем, а потом вышла, и, вцепившись руками в дверь, я смотрел, как она уходила. Когда луна, пробиваясь меж облаками, освещала ее, она казалась девушкой, спустившейся с луны и возвращающейся назад, домой.

Я глядел ей вслед и кричал:

— Ты должна вернуться, вернись, ничего нового не будет, везде все одинаковое, — кричал до тех пор, пока не мог уже различить ее силуэт, пока не остался совсем один.

Не помню, сколько времени прошло после этого, прежде чем я возвратился к дядюшке Александру.

— Это ты, Филип? — спросил он, когда я вошел в сад.

— Я, дядя.

— Ты принес с собой что-нибудь для меня?

— Нет, дядя, — ответил я. — Для тебя я ничего не принес.