– Доброй ночи, Хлоя. – Хелена встала и начала собирать грязные тарелки на поднос. – Она прелестна, Уильям, и прекрасно ладит с малышами. И я рада дополнительной паре рук.

Уильям зевнул.

– Да, ты права. Давай оставим остальное на завтра. Мне тоже надо «отрубиться». В котором часу прибывают Сэди и Чандлеры?

– Во второй половине дня, так что у нас масса времени.

– Может быть, даже хватит на час у бассейна. Вдруг повезет, да, Хелена… Хелена?

Она посмотрела на мужа.

– Прости, что ты сказал?

– Ничего важного. С тобой все в порядке?

Она ответила самой теплой улыбкой, какую смогла изобразить.

– Да, дорогуша, все просто отлично.

16 июля 2006 года

Беру назад все, что сказано в последней записи.

Все целиком. Все до единого слова, мысли и дела.

«Когда-нибудь» наступило СЕГОДНЯ, 16 июля, примерно в четыре двадцать три.

Миг, когда Я Влюбился.

О черт! Мне плохо. Я явно болен. Сердце, которое все тринадцать лет отлично работало, прокачивая кровь по жилам, взбесилось. В него что-то попало. И это «что-то» коварно. Я чувствую, как оно распухает, растет и раскидывает щупальца по всему телу, парализуя меня, заставляя потеть, дрожать и вообще терять контроль.

Всего через несколько часов после этого «переворота» я осознаю, что сердце больше не следует указаниям мозга. Оно функционирует вне зависимости от того, как быстро или медленно я хожу. Оно откликается яростным стуком, хотя я лежу неподвижно, потому что я подумал о ней – этой самой Хлое.

Забудьте Афродиту, забудьте Мону Лизу (у которой, вообще-то, серьезные залысины) или Кейт Мосс. МОЯ девушка моссовей самой моссовой Мосс.

Оно – мое сердце – снова за свое: колотится, гоня кровь по телу, словно я только что выиграл марафон или сразился с акулой и оставил в ее пасти кусочки себя.

Стоит мне подумать о ней, это происходит.

Точнее, происходит много чего, но, пожалуй, сейчас я не буду углубляться в подробности.

По крайней мере, теперь я знаю наверняка, что я не гей. И не обременен эдиповым комплексом.

Я болен любовью. Мне нужна записка от врача, чтобы освободить меня от жизни, пока я не оправился.

Но это вообще возможно? В смысле оправиться? Я слышал, некоторые не могут. Возможно, я останусь калекой на всю жизнь.

В смысле, ради всего святого, я еще даже рта не открыл, чтобы поговорить с ней. Хотя это отчасти связано с тем, что в ее присутствии губы отказываются двигаться. Не говоря уже о том, чтобы есть перед ней. Немыслимо! Так что, похоже, этим летом придется серьезно поголодать. Или пировать по ночам.

Как я выдержу: видеть ее каждый день, ее мягкую как воск плоть – мучительно близкую, но недосягаемую?

Кроме того, она родственница, хоть и не по крови, так что, вообще говоря, могло быть хуже. Наверное, было бы круто сказать мальчишкам: «Слушайте, я влюблен в сестру» – и посмотреть на их реакцию.

Когда я таращился на нее сегодня – и началась вся эта хрень с сердцем, – я видел, что она действительно похожа на папу. И подумал, какая восхитительная штука гены: преобразиться из него (мужчина, обычная внешность, старый, но хотя бы с волосами) в нее – воплощение женственности. Она само совершенство.

Снимаю футболку и трусы и остаюсь в носках. У меня жутко искусаны лодыжки, но сегодня комары до меня не доберутся. Вытаскиваю одни из десяти капроновых колгот, купленных сегодня в супермаркете возле пляжа, куда нас повела мама. Женщина на кассе смотрела на меня странно, а мне плевать.

Открываю упаковку и растягиваю колготки, страшно довольный своей блестящей идеей. Натягиваю штуку, которую называют ластовицей, себе на голову и дальше на лицо и с торжеством валюсь на подушку. Через них прекрасно дышится, потому что они тоненькие, и это означает, что наконец я сорвал планы этих мелких мерзавцев раз и навсегда.

Нашлось и дополнительное преимущество: как преступники в масках из чулок в фильмах про ограбление банков, я могу еще и видеть сквозь прозрачную ткань. Без промедления роюсь под кроватью в поисках конверта с письмами. Я не отдал их утром маме, потому что она была занята. А теперь мое состояние души изменилось так разительно за последние двадцать четыре часа, что я взгляну на эти письма по-новому.

Выбираю письмо наугад, засовываю наушники под эластичный нейлон, покрывающий голову, и включаю айпод. Потом ложусь, чтобы хорошо провести время с человеком, чье сердце явно билось так же быстро, как бьется мое, с тех пор как я увидел Хлою.

На несколько секунд, под музыку «Колдплей» (я редко слушаю ее, но она, кажется, подходит к моему настроению лучше, чем «Сам 41»), я закрываю глаза, чтобы побаловать себя, и мысленно представляю ее.

Когда я наконец открываю глаза, то вижу, что не просто мысленно представляю ее. Она стоит прямо здесь, передо мной!

Черт!!!

Ее губы шевелятся, но я не слышу, что она говорит, из-за айпода. Выключаю его и тут с ужасом осознаю, что я полностью обнажен, если не считать носков. Сажусь и заворачиваюсь в простыню.

– Привет, Алекс, я Хлоя. Просто зашла поздороваться, – она лениво улыбается мне.

«Давай же, бестолочь, заставь свои губы шевелиться!» Облизываю их языком, чтобы подбодрить их, и выдавливаю придушенное «м-м-м».

Она смотрит на меня очень странно. Понятия не имею почему.

– Тебе лучше? Голова больше не болит?

Киваю.

– Не-а, – и продолжаю кивать.

– Я хотела поблагодарить за то, что отдал мне свою комнату. Мне Имми сказала. Ты уверен, что тебе здесь нормально? Эта комнатка размером с кладовку для метел.

– Ага, новм, – я опять киваю. Это как неуправляемая, однако успокаивающая судорога.

– Ладно, ну, может быть, мы могли бы завтра поболтать?

– Ага. Супфер.

Ой, блин! Я, как Нодди, не могу перестать кивать! Просто позовите моего друга Большеухого…[2]

– Тогда спокойной ночи, – говорит она.

– Нотши.

Она уже собирается закрыть дверь, но останавливается и спрашивает:

– У тебя что, уши болят?

Уже не пытаясь говорить, я просто качаю головой, вместо того чтобы кивать.

– Только голова?

Снова киваю.

– Гм.

Теперь она тоже кивает, поворачиваясь уходить, но потом говорит:

– Потому как мне интересно…

– Фто?