Дойдя до кухни, капитан обнаружил мамашу Тиббс, улыбавшуюся и тихо напевавшую что-то.

— Ах ты, безмозглая дура, — выкрикнул он грубо, — и что же ты тут делаешь, хотелось бы мне знать? Я уже давно приглядываю за тобой, моя красавица. И если не сумею заставить тебя говорить, то уж судьи наверняка сделают это. Что произошло с юными леди? Отвечай немедленно!

Однако мамаша Тиббс в тот день явно была не в себе в большей степени, чем обычно, и расхаживала по кухне, распевая старые песни — о том, что птичек выпустили на свободу, о небесных цветочках и о белых яблоках, что растут на Млечном Пути.

Заметив, что Немченс держит в руке туфельку, мамаша Тиббс выхватила ее у него и ласково погладила, как подраненную голубку.

— Танцуя, танцуя, танцуя… — пробормотала она, — танцуя весь день и всю ночь! Как трудно плясать во сне!

Гневно фыркнув, Немченс в очередной раз понял, что толку от мамаши Тиббс не добьешься, и нечего попусту тратить время.

И он вновь отправился в обход по дому, на сей раз в поисках плодов, привезенных из страны Фейри.

Плодов он не обнаружил, однако нашел пустые мешки с пятнами плодового сока, имевшими весьма странные цвета, которых капитану прежде не приходилось видеть.

Чудовищная весть об исчезновении Цветочков Кисл пронеслась по Луду, как лесной пожар. Все работы остановились. В Академии обучались дочери половины сенаторов и некоторых богатых торговцев, и беднягу Немченса осаждали отчаявшиеся родители, видимо, полагая, что он рассовал девиц по карманам. Все они призывали проклятия на голову мисс Примулы Кисл и требовали, чтобы ее разыскали и предали правосудию.

Честь поимки этой особы досталась Эндимиону Леру. Он доставил ее, рыдающую и стенающую, в караулку йоменов. И сказал, что обнаружил ее бродящей в полубезумном состоянии по причалам, где мисс Примула явно надеялась найти спасение на одном из отплывающих из города кораблей. Сама она утверждала, что даже не представляет, что именно могло приключиться с ее ученицами и что обнаружила их исчезновение только утром, когда проснулась.

Она также категорически отрицала, что кормила их плодами страны Фейри. В этом Эндимион Лер поддержал ее. Контрабандисты, заявил он, изобретательны и хитры и вполне могли поместить мерзкие плоды в партию невинных фиг и винограда.

— Ну, а в каждой школьнице четверть мальчишки смешана с тремя четвертями птички, — добавил он сухим смешком, — им не привыкать совершать налеты на сады… а раз поблизости нет сада, что ж, тогда можно слазить на чердак, где хранят яблоки. Ну, а если яблоки оказались не яблоками, то кого можно в этом винить?!

Тем не менее мисс Примулу заперли в Ратуше, в той из комнат, которую держали наготове для преступников из верхов общества по обвинению в получении контрабандных товаров в виде пряденого шелка — такова была единственная статья, по которой, благодаря слепоте закона, мисс Примулу можно было судить.

Тем временем оба йомена, разыскивавшие по всей стране Луноцвету Джимолост, вернулись с сообщением о том, что настигли девушку у подножия Спорных гор, и в последний раз видели, как она, словно коза, перепрыгивала с камня на камень, взбираясь по склону. Дальше они не решились ее преследовать. Ни один доримарит не решился бы.

Пару дней спустя с аналогичными новостями вернулись йомены, отправленные на розыски остальных Цветочков Кисл. По всей Западной дороге ходили слухи о стайке меланхоличных девиц, пропорхнувших мимо под звуки печальных и дикарских напевов. В конце концов йомены натолкнулись на пастуха, который видел, как они, следуя примеру Луноцветы, исчезали среди отрогов ужасных гор.

Погоня закончилась. Цветочки Кисл теперь, вне сомнения, сгинули в трясинах Эльфова перехода или в стране Фейри.

Скорбные дни наступили в Луде — в домах состоятельных горожан окна были закрыты ставнями, танцевальные залы и прочие увеселительные места прекратили свою деятельность, прохожие обменивались печальными взглядами, и, словно сочувствуя людям, попавшим в беду, дни стали короче, деревья пожелтели и роняли листву.

Эндимион Лер теперь пользовался большим спросом, особенно в тех домах, которые прежде были перед ним закрыты. Теперь-то он сновал между ними весь день, увещевая, утешая, советуя. И, судя по его словам, создавалось впечатление, что во всех бедах так или иначе виноват господин Натаниэль Шантеклер.

И можно не сомневаться, что в те дни не было в Луде менее популярного человека, чем господин Натаниэль.

В Сенате его коллеги ограничивались неодобрительными взглядами; на Высокой улице вслед ему неслись угрозы и проклятия; а однажды, обогнув угол улицы, он наткнулся на театр марионеток и обнаружил, что собственной персоной попал в главные злодеи пьесы. Ибо когда в кульминационный момент сюжета главный герой принялся обрабатывать деревянную голову злодея дубинкой, остававшийся за ширмой кукольник тоненьким голосом пропищал:

— Вот тебе, Нат Петушок, раз в глаз — за твои маленькие буханки, вот тебе в другой глаз — за кислое вино… а вот еще и в нос — за то, что слишком любишь габлоки и яруши.

Тут кукольник, изменив голос, спросил:

— Но послушайте, сэр, что такое габлоки и яруши?

— Спрашивайте у Ната Петушка, и он скажет вам, что это яблоки и груши, только привезенные из-за гор!

Но самым существенным оказалось то, что впервые за все время, которое господин Натаниэль являлся главой семейства, Эбенеезер Прим не явился собственной персоной в его дом, чтобы завести часы. Эбенеезера считали в городе воплощением достоинства и респектабельности, и в Луде пошучивали, что никто не может быть уверен в том, что достиг высокого общественного положения до тех пор, пока сам он не явится в дом заводить часы, а не пришлет вместо себя кого-нибудь из учеников. Впрочем, присланный им к господину Натаниэлю подмастерье выглядел почти столь же респектабельно, как и его хозяин. Голову его прикрывал аккуратный черный парик, на лице застыло предельно ханжеское выражение, а уголки рта были опущены вниз, как на циферблате часов в мастерской его хозяина, когда показывают 7.25.

Весьма респектабельный молодой человек, безусловно, был в курсе всех сомнительных слухов, ходивших о доме Шантеклеров, ибо он с таким ужасом взирал на дурацкую круглую, как луна, физиономию еще дедушкиных часов господина Натаниэля с их вращающимися стрелками, так осторожно открывал их изготовленный из красного дерева корпус, а подрегулировав маятник, с таким омерзением вытирал свои пальцы карманным платком, словно невинный часовой механизм являлся фамилиаром[5]беззаконного мэра, мерзким гоблином в обличье помойного кота, с мурлыканьем облизывающего усы после непристойной пирушки в мусорной куче.

Однако господин Натаниэль с безразличием относился к таким проявлениям непопулярности. Когда умственные страдания достигают определенной силы, они превращаются отчасти и в успокоительное средство в отношении прочих предметов.