– Правда, дорогой!

– Если хочешь, иди сама. Ты же с ним дружила!

– Ну что ты говоришь, какая дружба, – зачастила Лариса, – господи, да я видела его всего раз пять.

Никита усмехнулся:

– Однако мне стоило большого труда убедить следователя тебя не трогать. Этот ваш английский клуб по средам показался ему весьма подозрительным.

– При чем тут…

– Не знаю, но у него были к тебе вопросы.

Лариса не умела притворяться, поэтому вскочила и принялась готовить Никите кофе, как он любил: на малюсеньком огне, с которого джезву надо немедленно снять, как только появится первый пузырек. Хоть десять минут не смотреть ему в глаза.

Никита строгий, замкнутый, холодный человек, но он верит ей. Выручил от следователя и даже не стал пытать жену, изменяла она ему или нет. Дружила и дружила.

Ларису окатила жаркая волна стыда.

А ведь если бы муж не вывел ее из-под удара, страшно подумать, что могло бы произойти. Ее бы вызвали в суд для дачи показаний, и неважно, что она сказала бы, но Алексей, увидев ее, не стал бы молчать. Заявил бы, что она была его любовницей, лишь бы опозорить, забрать хоть часть ее с собой в небытие.

Она уставилась в узкое горлышко джезвы. Кофейная гуща шапкой подбиралась к краям, чтобы вскипеть и выплеснуться на плиту. Лариса выключила газ.

И может еще заявить. Когда цена – жизнь, будешь цепляться за любую соломинку. Вдруг Алексей попробует за ее счет создать себе алиби? А вдруг уже пробовал, просто следователь оказался порядочным человеком и ничего не сказал мужу? Но в открытом суде Алексея услышит целая толпа, игнорировать его заявление будет невозможно. Ее вызовут в суд: сначала повесткой, а потом приведут насильно.

Лариса вздрогнула, представив себя на свидетельском месте.

Господи, поскорее бы закончился этот кошмар! И тогда она сделает все, чтобы Никита был счастлив.

* * *

Вера Ивановна поправила прическу. Из-за замечания судьи пришлось всю ночь спать в бигудях и потратить утро на поиски вязаного берета, не приминающего локоны, зато выглядела Вера Ивановна не в пример лучше обычного.

Она так удивилась миловидности своего отражения, что рука сама потянулась в шкаф за новым костюмом. Потянулась и отдернулась. Ну куда… Это для торжественных случаев, нельзя разбазаривать такую красоту просто так. «Кажется, ближайшим торжественным случаем окажутся мои собственные похороны, – усмехнулась Вера Ивановна, – но все равно. У меня ни блузки, ни обуви нет под этот костюм. Пусть висит до лучших времен. Или лучших миров».

Тут что-то царапнуло, какая-то несообразность, но судья перешла к разъяснению прав участникам процесса, пришлось изобразить трепетное внимание, и Вера Ивановна не успела понять, что ее встревожило.

Да и было, вообще говоря, о чем поразмыслить! В пятницу у Тани в институте состоялось комсомольское собрание, на котором ей должны были дать характеристику и не дали. Чего бедная девочка только не наслушалась! Обвиняли и в политической незрелости, и в моральной неустойчивости, а одна скотина, Зина Кавалерова, заикнулась даже о предательстве Родины. Ну конечно, она страшная, как атомная война, и спортивные результаты у нее гораздо хуже Таниных. Раньше приходилось молча завидовать, а теперь выпал случай поквитаться. Ладно, с Зиной все ясно, страшно то, что из подружек никто не защитил! С первого курса они паслись в доме, и ночевали, и обедали, и плакались Вере Ивановне в жилетку. Один раз она даже ходила мирить блудную дочь с родителями, а в прошлом году буквально за шкирку притащила в загс упирающегося жениха. Оно, конечно, не великое сокровище, но зато девочке не пришлось делать аборт. Да и зажили ребята, кажется, неплохо.

А теперь лучшие подружки, почти родные сестры, промолчали.

Вот такие комсомольцы, как ее подзащитный, берут детей в оборот. С первого класса метят их сначала октябрятскими звездочками, потом красными галстуками, потом комсомольскими значками и формуют души, заменяют совесть страхом, учат подличать, угодничать, предавать. Якобы ради великой цели, а на самом деле вбивают в подсознание: не предашь ты – предадут тебя.

Официально они отважные, самоотверженные, а в реальности вся система держится на липком страхе и шкурных интересах. Лучше загубить девочке жизнь, но только не рискнуть своим тепленьким креслом.

Что теперь делать? Счастье еще, что в последнюю минуту у комсомольской верхушки проснулись какие-то рудименты совести, и они не стали давать отрицательную характеристику, но на положительную уже не хватило. «Мы не можем взять на себя такую ответственность». Наказали Тане поразмыслить над своим поведением, излечиться от любовного дурмана и вернуться в ряды честных советских комсомольцев. А если чувства так сильны, то пусть жених получает советское гражданство.

В принципе Вера Ивановна была обеими руками за такой вариант.

Только Таня категорически отказалась предлагать его Хену. Она проплакала все выходные, а в воскресенье вечером сказала, что, наверное, разорвет помолвку.

Соглашаясь выйти замуж, она думала, что просто переедет к мужу в другую страну, но комсомольское собрание показало ей, что это очень непросто. Она поняла, что у мамы могут возникнуть неприятности на работе и видеться так часто, как хочется, им, наверное, не удастся. Сейчас Тане не дают характеристики, а завтра маму не выпустят в капстрану.

«Я не хочу с тобой разлучаться», – всхлипывала Таня, а Вера Ивановна гладила ее по голове, прижимала к себе и баюкала, как маленькую, и хотела сказать, что это правильное, взрослое и ответственное решение и она гордится зрелостью дочери, но взглядывала на распухший Танин нос, целовала ее в глаза, чувствуя на губах соленые слезки, и сама начинала плакать, и клялась, что «мы обязательно что-нибудь придумаем».

А что придумать, кроме того, чтобы поскорее все свернуть, пока ком не покатился дальше и окончательно не раздавил Танину жизнь? Пусть девочка покается на ближайшем комсомольском собрании, поблагодарит товарищей, что наставили на путь истинный, удержали от пагубного шага, и на этом инцидент будет исчерпан. Не без потерь, потому что система туга на прощение, но институт окончить дадут и на работу примут.

Дело Еремеева вызвало большой общественный резонанс, поэтому перед зданием суда собралась порядочная толпа, Вера Ивановна еле сквозь нее пробилась. Люди стояли молча, с угрюмыми решительными лицами, и ей стало не по себе от этого молчания. Лучше бы орали, выплескивали энергию.

Не дай бог начнется самосуд! Еремеева-то не жаль, туда ему и дорога, но могут пострадать конвойные и вообще посторонние люди.

Вера Ивановна знала, что подсудимых доставляют к служебному входу, который находится во дворе-колодце.

Заглянув к судье в кабинет и доложившись о прибытии, она спустилась к неприметной двери и вышла во двор. Тут, к счастью, никого не было. Только это вопрос нескольких секунд – если люди заметят подъезжающую милицейскую машину, толпа через арку сразу ринется сюда.