Гаитянин был неутомим, одержим вдохновением и одарен силой, которые, казалось, вселили в его руки секрет вечного двигателя. Он опускался на корточки на черном мраморе пола возле своего барабана – по обнаженному торсу струился пот – и пристально, с неизменной улыбкой, словно белая кривая трещина разрывавшей его лицо, смотрел на Альмайо. Диктатор чувствовал, как между ними устанавливалась некая подлая и в то же время братская близость, у него создавалось впечатление, будто чернокожий и вправду знает нечто, идущее оттуда. Его руки с такой скоростью лупили по барабану, что становились невидимыми; ритм всякий раз был новым, и даже когда ночь была уже на исходе, две удивительные вариации казались воцарившимися навечно; Альмайо сидел в пустом кабаре, зажав в углу рта потухшую сигару, и ждал, вслушиваясь в это сообщение, уставившись прямо в глаза этого грязного негра, так хорошо знавшего, о чем мечтают те, у кого за плечами столетия рабства и низости.

Рядом с барабаном – вопреки существованию выстроенного в столице Смитсоновским институтом очень красивого музея человека и наличию кафедры антропологии и социологии при университете – все еще жил своей жизнью фетиш из разноцветных перьев с безобразным лицом человека-птицы.

Но ничего так и не происходило. Не было никакого знака, никто так и не откликнулся на зов, все оказалось «липой». Гаитянин был просто лучшим в мире ударником, но не более того. Может быть, именно поэтому Трухильо незадолго до своего убийства выслал его из Санто-Доминго. Несомненно, и он тоже чувствовал себя брошенным.

Искусство и артисты стали разочаровывать Альмайо. Шарлатаны. Никто не стоит за их спинами: они опираются лишь на самих себя, свою ловкость и хитрости. Именно тогда он начал кампанию против колдунов, что способствовало подъему его авторитета в кругах прогрессивной элиты. Огромное количество колдунов было убито по его приказу в джунглях; в деревнях он приказал сжечь фетиши и маски, а всех, кого застанут за исполнением обряда цыпленка, – бросать в тюрьмы. Его охватил приступ беспощадного модернизма, вылившийся в сотни трупов. Это было настоящее сведение личных счетов с теми, кто с самого его детства только и делал, что обманывал его. Он запретил в школах преподавание религии и приказал выслать из страны иностранных священников. Все они – жулики и шарлатаны и только прикидываются сведущими, ссылаясь на некую силу, представителями которой на земле якобы являются, но подлинная власть – не у них, и они даже не имеют к ней доступа. Нет у них того, что нужно, они боятся заплатить настоящую цену, считая ее непомерной. Но Батиста заплатил эту цену, и Трухильо тоже, и многие другие: Хименес из Венесуэлы, Дювалье с Гаити. И пока они платили сполна, не скупясь, то пользовались protecciґon, позволявшей им восторжествовать над всеми врагами. Но потом наступал момент, когда они начинали бояться: власть ускользала из их рук просто потому, что они позволили себе дрогнуть и пытались откупиться, начиная творить «добро». И тут же бывали изгнаны, теряли свое могущество и даже расставались с жизнью. Было совершенно невозможно сохранить власть, избегая платить за это, и Альмайо платил беспрестанно. Он стал образцовым мерзавцем, с восемнадцатилетнего возраста прославившимся своей жестокостью и полным отсутствием совести; его таланты в этой области были признаны уже через несколько лет и обеспечили ему решающую политическую поддержку; вскоре он стал известен за пределами страны, рассказы о его «зверствах», массовых казнях, пытках – целые семьи членов оппозиции были сброшены с горной дороги в пропасть – ежедневно публиковали в американской так называемой «прогрессивкой» прессе, и Альмайо, бывший тогда всего лишь начальником политической полиции, с удовлетворением их читал, забывая даже стряхивать пепел с сигары: слава, которую принесли ему эти деяния, не могла ускользнуть от внимания любого искателя серьезных, из ряда вон выходящих талантов, стремящихся распространить его власть над принадлежащим ему миром. Вера Альмайо была глубоко укоренившейся, непримиримой, пылкой и начисто лишенной скептицизма. С того дня, когда юный индеец впервые уехал из своей деревни и как следует рассмотрел родную страну, где, по данным ЮНЕСКО и Комиссии по здравоохранению ООН, из-за антисанитарии и недоедания детская смертность достигала семидесяти пяти процентов, где сифилисом было заражено сорок пять процентов населения, в то время как все комиссии по расследованию свидетельствовали о наличии детской проституции, он знал, кто правит миром. С двенадцатилетнего возраста он все понял, научился смотреть фактам в лицо и делать из них соответствующие выводы. Он видел безнадежную физическую нищету, отупевших от беспрерывного употребления масталы, теонанкатля, пейотля и оболиуки крестьян, пытавшихся таким образом забыться; эксплуатацию, несправедливость и повальную коррупцию правительства, власть в котором прочно удерживала в своих руках элита испанского происхождения, армия и полиция, и знал, что этот мир – злое место, истинного хозяина которого распознать нетрудно. Он всегда делал все для того, чтобы быть достойным его, поскольку Господь существует лишь на Небесах. И тем не менее, после стольких лет успеха и спокойствия на вершине власти, дарованной ему теми, кто признал его таланты, что-то изменилось в дурную сторону: напрасно он старался, напрасно из кожи вон лез – все приносимые им жертвы, все предпринимаемые усилия, похоже, оставались незамеченными. Может быть, он в конечном счете был недостаточно зол и жесток. Растерянность и даже возмущение начали охватывать его. Если того факта, что по его приказу расстреляна его родная мать, недостаточно для обеспечения поддержки, необходимой для того, чтобы удержаться у власти в этой стране, то он уже и не знает, что еще можно сделать, какую лучшую жертву выдумать. Он не утратил веры, но все же стал задумываться о том, не обманули ли его священники-воспитатели, утвердившие его в этой вере, и не покинул ли уже этот мир и Тот, Кому он принадлежит. Он и так уже был под сильным впечатлением от убийства Трухильо, пример которого все время вдохновлял его в борьбе за власть; но старик-диктатор на склоне лет стал проявлять признаки слабости, да и американское влияние сыграло весьма злополучную роль. Бесспорно, помощь США приносит несчастье, но обойтись без нее трудновато.

Он поднялся и подошел к окну, высматривая в небе самолеты. Они запаздывали, и, несмотря на его приказ, бомбардировка еще не началась. Он хмуро взглянул на новые здания в центре столицы, над которыми сверкающей стеклянной массой возвышался небоскреб университета. А все эта американская шлюшка, подумал он. Ее работа. Слишком поздно он стал ее остерегаться. Конечно, это она развалила все, что он сделал, смела все доказательства его добровольной готовности. Не придавая этому значения, он позволял ей строить всякие там культурные центры и новый университет, откуда и посыпались на него несчастья. Она хотела творить добро в этой стране, и теперь вполне можно сказать, что она в этом деле преуспела.

Она действительно творила добро – за его счет. Он должен был остеречься. Она до такой степени набита была благими намерениями и доброй волей, что он должен был почувствовать, как она навлекает на него несчастье.

Докуривая сигару, он присел на кровать, размышляя о том, был ли дурным предзнаменованием нахлынувший на него поток воспоминаний, потому ли он, когда все его внимание должно быть поглощено настоящим, настолько погрузился в прошлое, что просто устал и расслабился, или же следует усматривать в этом знамение, допустить саму возможность которого он отказывался. Теперь перед его мысленным взором следовали один за другим все этапы его восхождения, все усилия, которые пришлось предпринять юному кужону для того, чтобы заслужить внимания Князя тьмы, слуги которого, если верить словам деревенского священника и монахов Сан-Мигеля, беспрерывно рыскали по земле в поисках новых талантов, пылких, на все готовых душ.