Девочка-подросток молчит, искрясь.

Мама чувствует, что ее присутствие не нужно никому здесь. Мама плачет. Маме некуда пойти, кроме кухни.

Девочка остается одна и расслабленно вздыхает. Быстро пишет подряд в строчку все известные ей матерные слова, шепчет непристойности, ложится в постель в одежде, ей хорошо, очень хорошо, внутренний демон танцует с кольчатыми бубенцами в руках, их звон убаюкивает, девочка спит тяжким потным сном, пока мать курит на кухне одну за другой, одну за другой, бессмысленно уставившись на настенный календарь с тигром. Цифры на календаре сливаются, часики тихо звякают – Москва, полночь, и к ней тоже приходит сон, маленькая смерть.

– Мне мой принес бананы с пролежнями!

– А мои купили бананы – уже трупы.

– Я б селедки щас так бы съела. Муж говорит, копыта на холодец взял, так рульку пожидился правильной фирмы, теперь второй раз брать, а эту собаке евойной, хрен с тобой, захленись слюной!

– Ой, ну сколько можно орать-то! Больно ей! Пошла на хер, пока поезда ходят!

– Женщина, сойди в пятнадцатый кабинет на процедуры, ноги отваливаются с вас всех сахар брать по пять раз в день. Ну и что – температура, ты ж ходячая! Кашляй тише, ссы медленней!

– Мрут все. Бабка ночь ныла-орала, под утро температуру ей принесли, а она уж все. Выкатили и не накрыли даж лицо-от, а мы мимо до сортира… Ох, царство небесное всем правнославным…

– У меня глаза да нос остались. Ножки, как у козерожки. Пропердеться не могу, болит все. Сглазили меня на Пасху, сглазили.

– Женщина, вы как фамилия? Ну, вспоминай быстрей! Тебе на ночь длинный и короткий, поняла? Короткий – как фамилие твое, ха-ха-ха. Ты потеешь, нет? Мож, климакс, а не пневмония? Че такое «рано», рано у всех неодинаковое.

– Гляди, пузо у меня. Вода одна, вот тут. Потрогай! Да потрогай, грю, брезгаешь, что ли?! Во-от, чуешь? Сливать будут, а я им – только через реланивум чтобы! Иначе я их затоплю, нарочно все, если без реланивума.

– Че на обед? Тьпфу, суфле. Говнофле! Я такое не ем. Я б щас очень горчички на хлебушко. Хлебушко страсть люблю.

Почему так болезненно воспринимается нарушение личных границ именно в замкнутом помещении, когда твоим сокамерницам скучно… Они обсудили по двадцать раз меню на Новый год, вспомнили, как было принято праздновать у родителей, кумов, сватов; им совершенно не интересно услышать другого, скажем рецепт какой-то, ни малейшего любопытства, важно только высказаться про свое – «нет, а вот у нас…». Почему так ранят и кажутся настолько пошлыми разговоры о естественных отправлениях, когда тебя просят посмотреть, какого цвета нынче содержимое мочесборника, приглашают к дискуссии на тему. Ты читаешь, но ей именно сию секунду приспичило показать тебе фотки с прошлогоднего корпоратива, внука в костюме на празднике, летние пейзажи с шашлыками и пойманной рыбой. Если ты в наушниках, но ей надо, то будет громко звать или даже подойдет, чтоб привлечь твое внимание, руками помашет, за наушник дернет – слышь, бабка-то, что орала всю ночь, померла! Ты настолько в раздражении, что честно спросишь в ответ – ну и что?.. – чем даешь повод для бесконечных пересудов о твоей персоне во время променадов по коридору перед обедом. Твой сахар, твоя физиотерапия, ингалятор – все предмет для отвлечения больных женщин от вынужденной праздности. Книг не читают, а телика в холле нет, несовременная больница. Я выучила уже по именам и даже по доносящимся из динамика голосам всех телефонных подруг моих сопалатниц, все реалии всех родственников. В момент особого раздражения уходишь в холл, и пишешь там, злобно рефлексируя, а им скучно, тебя уже обсудили, поэтому тоже вылазят в холл и находят таких же соскучившихся, и снова речь про новогодний стол, селедочку под шубой, мимозку, печень трески и гемоглобин.

Свет выключен, под потолком тяжело кучкуются пухлые комья, влажные глиняные мысли неспящих несчастных женщин. Они сегодня устали – много говорили и вспоминали о любви, в основном о своей, но порой отвлекались на чужую. Для описания самых романтических и эротических моментов ими использовалось полтора десятка слов и междометий, во всех рассказах сквозь слова лился практически осязаемый алкоголь. Они азартно играют в игру «Давай, терь ты расскажи свой первый раз», им от 57 до 88, трое в гостях у двоих (я в холле и не скажу все равно). Хохот, железные зубы, битье по ляжкам. Что-то про баню, визг и восторг. Теперь половина храпит, раскрывшись, разметавшись на узких койках (так жарят батареи, что двери в палаты открыты), а вторая плодит эти тягучие душные мысли о том, что надо бы увольняться с Мосводоканала, но ведь сядет дочь на шею, превратишься в домработницу, а так хоть на людях, хоть повод есть накраситься-причепуриться, хоть есть кого матом весело послать, когда будет перебой с электричеством… А так – внук вообще поселится, а Галька, шалава, загуляет… В другом углу потолка копятся идеи продать квартиру и навсегда отвалить в Гусь-Хрустальный, к маминой и бабкиной могилам поближе, да только Сережка, муж, не схочет, ну а если ему новый мотор на лодку пообещать, мож тогда, да как-то надо, чтоб Петька не узнал, а то начнется – кто бабину сберкнижку трогал да по какому праву, пока камня не поставили, трогать не могли, и будет прав… А как смешно посидели, вспомнили охальное, срамно ругались и чаю пили с шиповником. А эта нос воротит – уходит, ей, поди, рассказать-то неча, детей откуда надуло-то.

И изо всех сил пытаешься не добавлять свою мелочевку к их сизым сырым выхлопам бессонных мыслей, но стайки моих мысленных мыльных пузырей неизбежно взлетают к потолку – успеть бы подарки, гнусный стол № 9 – как его впрясть в новогоднее, не успеваю попасть на юбилей любимого друга, а младшую дочку срочно надо везти к ее психологу, пока не случилось снова срыва… А про мой первый раз тридцать лет тому я сама с собой вздохну и поржу в кулачок, а жалкое гадание на Бродском приносит только полнейшее отрицание женской составляющей. И пузыри лопаются об чужие ватные чувалы, в них много майонеза, незашитых надорванных карманов, россыпи таблеток, толстенных стекол очков из перехода, судоку и телеведущий кадавр Владимир Соловьев, моющиеся тапочки и кусок хозяйственного мыла, соль в коробочке от киндер-сюрприза и долгие, долгие вздохи по ночам, тягостное молчание всех неспящих, у кого все давно прошло, заветрилось, испохабилось и висит легкой взвесью воспоминаний и сожалений о том, что жизнь прошла в ожидании любви.

И у меня, родные мои, и у меня – тоже. Спите спокойно, спите поскорей.

ВОТ ОПЯТЬ ОКНО…

(Онкоцентр, женщина лет 50)

– …на окна прям мучительно смотреть. Или, знаешь, в журналах бывают фотографии – крупный город в огнях с высоты птичьего полета. Да, вот именно предвечерние окна в домах, когда уже все, значит, вернулись с работы… бабы в фартуках и в косынках на бигудях, кто-то сразу переоделся в домашнее, а кто-то торопится своих накормить… и прям поверх блузонов, поверх костюмов – фартук, хрясь, хрясь, котлеты, туда, сюда, салатик, а соль передай, а уксусу к пельменям – и вот все сидят, и главное – тепло там, и телевизор светится. А еще потом свет верхний выключен, и только по синему такому морганию от стен понимаешь – телевизор смотрют. Ну это если с улицы, а когда я такие фотографии городов вижу – точечки окон, мириады точечек светящихся – и думаешь – вот, сколько окон! И в каждом, понимаешь ты – в каждом – может быть! – трахаются. И мне прям всю нутрянку скручивает, и словно потом резко выдергивается что-то, штырь какой-то, со свистом аж – ааааахх!! О-ой ты поверь, мука такая – смотреть и думать, что вот так просто это, в каждом окне кто-то друг друга там это самое… А ты сидишь в таком же окне, и ничего. Ничего!.. А тебе всего под пятьдесят. И живот, как прокисший арбуз, и сиськи, как оладьи не пропеченные. И ты понимаешь, что поезд-то давно ушел, хотя он ведь даже не заходил! Ну в смысле – не приезжал! Я столько видела, я столько слышала про это самое, и ни разу, никогда, ни разочка, ни с кем, ни со старым, ни с малым! Вот сказать даже стыдно – как видеосалоны открывались, я на самые-рассамые похабные картины ходила, да. Шапку надвигала низко, очки темные. Там одни парни молодые сидели да я. Ух они там слюней из всех мест пускали! А я ни жива ни мертва – а ну, думаю, может тут свезет?.. Может, они щас на меня и не глянут – ну какая разница, была бы баба, и пошло-поехало… я не столько на экран смотрела, сколько на них – и все думала, вот-вот… и ни разу, понимаешь?.. Видать, я так нехороша по всему была, ну может еще по возрасту, по одежде – что они сразу ехали куда-то к поблядюшкам, я даже слышала, как сразу они договаривались… да… И с подругами вот как-то разговаривать не о чем – что я им? Про закрыть-квартал расскажу? Про начальницу дуру, про прогрессивку? У них семьи, дети, болячки какие-то женские, а у меня ничего. И вспомнить нечего. И вот так и дожила – ничего не было, а всю нутрянку женскую искромсали-откромсали… Моя врач говорит – мы вам кусочек шейки матки оставим, ну чтоб совсем женскую функцию не убивать, а на кой мне она, говорю, я ж старая дева, зачем мне. Ну, говорит, вы еще молодая совсем, встретите еще своего старичка. Понимаешь?.. старичка! Это она прям приговорила – что я ни на что больше не сгожусь! Я и так это знала, но зачем вот так, вслух-то, наболмашь? Я прям в слезы у ней на кресле, а она – не надо истерить, надо жить и радоваться, что схватили все вовремя. Да пошло оно все нахер, радоваться – чему?.. С пустотой внутри жила, с пустотой живу, и вот только, видишь, окна эти чертовы не дают спать спокойно – ворочаюсь и думаю, как же так, всегда они были, и всегда в них свет выключали и давай, а мне – никогда… А теперь все равно, хоть выключай… хоть не выключай… У нас раз в подъезде девку одну гулящую зарезали, все плакали – она веселая была, здоровалась, улыбалась… А я стою – и ни одной слезинки не могу, потому что думала – вот, она хоть пожила, хоть почуяла, ну каково это… ну… чтоб хотели до визгу, чтоб имели и так и эдак… а я?.. И не стала плакать, а на меня все крысились… Вот ты, вижу, с кольцом, ты счастливая, ты хоть счастья своего понимаешь? Понимаешь или нет?! (Отворачивается и плачет.)