Михаил Ильич дошел до самых ворот, возле которых собрались торговцы совсем уже бросовым товаром, разложенным на кусках ковров и линолеума, а у кого-то просто на газетах, — ржавыми дисками для циркулярных пил, старыми водопроводными кранами и ветхими картами Германской Демократической Республики. Было сложно себе представить, что на какую-нибудь из этих вещей, потерявших способность помогать человеку, найдется покупатель, однако их владельцы, кажется, приходили сюда не за этим. Конечно, это мог быть очередной клуб по интересам, какие придумывают себе немолодые мужчины, сделавшиеся одинокими в своих семьях, но они не разговаривали друг с другом и вообще обращали мало внимания на окружающий мир. Оставалось предположить, что они приходили сюда, чтобы сказать: вот лежат вещи, которые не нужны, но существуют, и точно так же не нужны мы, и точно так же мы продолжаем существовать, — и неясно, чего было больше в этом заявлении, упрека кому-то, кто отделяет нужное от ненужного, или желания утвердить свое право на бытие.

Подергав ручку и обнаружив, что створки заварены, — мухи, угревшиеся на теплом железе, при этом даже не шелохнулись — Миряков обогнул ворота по хорошо утоптанной тропинке и сел на траву, там, куда еще доставала тень ассенизационных башен. Он уже жалел, что пришел сюда. Михаил Ильич любил рынки — с их шумом, толкотней, какофонией запахов и атмосферой веселого необидного обмана, — и ему казалось, что здесь он сможет вспомнить прежнего себя, быстрого и жуликоватого, того, кто уже начал исчезать, уступая место чему-то слишком большому, слишком выпирающими острыми углами из-под мягкой человеческой плоти. Особенно его мучило — пусть даже Миряков еще не был готов признаться в этом — особенно его мучило то, что происходившее не было его заслугой, то, что он никак не мог передать другим секрет этого превращения. Михаил Ильич не мог объяснить людям, как стать лучше, и то ли боялся одиночества, то ли был согласен с Трубниковым, отвергавшим идею рая для избранных, но в любом случае хотел получить свою жизнь обратно. Рынок не оправдал его ожиданий, как это вообще часто случается с идеей рынка: его представляют себе разноцветным царством предприимчивых продавцов и податливых покупателей, которые вместе поднимут экономику на новые высоты, а на деле он обычно оказывается кучей картонных коробок в безлюдном тупике перед башнями, откуда так до конца и не выветрился запах дерьма.

Впрочем, все еще можно было исправить. Миряков снова обошел закрытые ворота и пробрался через лабиринт лотков к единственному на территории рынка магазинчику, где купил бутылку красного вина и коробку конфет. Затянутая в целлофан коробка была теплой даже на ощупь, и Михаил Ильич не сомневался, что вместо конфет внутри обнаружатся растекшиеся в своих гнездах липкие неопрятные комки, но это не имело значения. Теперь он знал, что нужно делать.

Миряков любил женщин, и женщины любили Мирякова. Он обладал не то чтобы редкой, но всегда востребованной способностью транслировать окружающим мысль, что он уже все за них решил, — мысль, крайне привлекательную для людей определенного склада, охотно идущих из-за этого в армию, религию и замуж. При этом Михаил Ильич не ставил себе целью подчинять кого-то своей воле да и вообще не ставил здесь перед собой никаких целей, отчего все его романы протекали легко и необременительно, естественным образом заканчиваясь с отъездом из очередного города. Некоторое время с ним, правда, ездила женщина большой, пусть и нервной, красоты, которую Миряков представлял всем как Дару и даже пытался придумать ей постоянное место в организации. Особенно примечательным был ее взгляд, всегда вроде бы отсутствующий, но в то же время пугающе пристальный. Михаил Ильич уже при первой встрече увидел, что Дара, которая в действительности звалась Жанной, чудовищно близорука и уже на расстоянии в пару метров не различает лиц, но на людей неподготовленных ее глаза производили сильное впечатление.

Из планов Мирякова ничего не вышло: Жанна-Дара оказалась ленива, капризна и совершенно не приспособлена к полезной деятельности. Одетая в белую полотняную рубаху до пят, она терпеливо стояла рядом с Миряковым во время проповедей и даже развлекала гостей на традиционных вечерях, но все остальное время валялась в постели или бродила по коридорам гостиниц или общежитий, грызя на ходу шоколад и ласково улыбаясь встречным, не узнаваемым ею в подводном царстве миопии. Оставшись с Миряковым наедине, Дара жаловалась на жару и скуку, требуя внимания и кондиционеров, поэтому Михаил Ильич вздохнул с облегчением, когда в одном из городов она ушла к художнику-огнепоклоннику, рисовавшему пламя во всех его видах, от горящих сугробов тополиного пуха до ночных пожаров внутри бетонных домовых коробок, и собиравшемуся запечатлеть новую музу на огромном полотне, изображающем ад, в качестве то ли страдающей грешницы, то ли парящего наверху, в дымных облаках, ангела, счастливого в близоруком неведении.

За все время в Краснопольске Миряков странным образом не завел никакого романа, и это удивляло даже больше, чем происходившие с его участием чудеса. Вяло размышляя время от времени над причинами неожиданного целибата, Михаил Ильич грешил то на пресыщение, то на возраст, однако эти объяснения больше не казались убедительными. Зато теперь у него появился план, появилась надежда, и потому, с вином и талыми конфетами, он быстро, насколько позволяла жара, шел в сторону прокуратуры, где надеялся застать Ольгу.

Ольга действительно была на работе. Одетая сегодня в форму, но, по обыкновению, без оставшихся под столом туфель, она стояла на своем любимом месте возле окна, глядя на пустой двор и барабаня пальцами по лежащей на подоконнике стопке выцветших пыльных бумаг. Она теперь часто застывала подобным образом и словно напряженно о чем-то думала, пытаясь ухватить увертливую мысль или взвешивая последствия важного решения, хотя в действительности думать ей было не о чем и нечего было решать. Все происходило само собой. Ольге казалось, будто в последние годы она была только частью себя, а теперь ей разрешили жить целиком, как если бы кто-то больно растер ей, оживив, затекшую руку или засунул внутрь, аккуратно соединив, влажные скользкие органы, без которых она обходилась раньше, не замечая увечности. Она снова соединилась с той девочкой, которую оставила одну в тайном детском мире, чтобы лучше устроиться в этом, выдуманном сообща другими людьми. Этот общий мир никуда не исчез, как никуда не исчезли семья и работа, которые по-прежнему оставались важны, но теперь виделись в своем истинном масштабе: они сделались маленькими, а сама Ольга стала большой, какой и должна была быть с самого начала.

Все это происходило благодаря Мите, но думать об этом она точно не собиралась, она одергивала себя, когда начинала думать об этом, а думать ни о чем другом она не могла, поэтому теперь не думала вовсе и часто стояла вот так у окна, пачкая в пыли подушечки пальцев. Все должно было произойти само собой, точнее, все уже происходило само собой, и могло так статься, что ей придется провиниться перед законом или семьей, но тут ничего нельзя было поделать, и она готова была понести наказание, и в каком-то смысле она уже его несла, но это было совершенно естественным и в то же время совсем крошечным по сравнению с большой Ольгой и большим Митей, но тут пора было снова переставать думать, и очень кстати звонит телефон, очень громко в пустой комнате звонит телефон, почему очень давно не звонил телефон?