берут детей не от хорошей жизни, это от собственной бездетности («пустого гнезда», потери, нереализованности и т. п.), что же им еще делать, несчастным; ужас-ужас, как бы никто не догадался, привяжем подушку, сменим адрес, будем переживать про гены.

Антитезис: никакой не ужас, мы не бедные, и часто очень даже детные, и не надо тут причитать и стигматизировать, это «просто еще один способ», смотрите, как нам всем хорошо и весело.

Но и то, и другое чревато.

Синтез, наверное, в том, что таки-да, ужас. То, что есть дети, которым это нужно, – ужас. То, что они успели пережить, – ужас. И мы способны его осознавать и выдерживать, и быть вместе с ребенком в его страдании, и способны дать ему поддержку, чтобы он не застрял в своем страдании, а жил дальше и радовался, и нас радовал. Именно благодаря тому, что не несчастные, и часто вполне себе детные. И еще одно – сорри, но вам всем тоже придется научиться осознавать и выдерживать, потому что прятаться мы не станем.

Подготовка – это не про знания, это про разобраться внутри себя вот с этим самым.

Только где ее такую взять за пределами столицы и еще пары-тройки городов?

7 июня 2011 г.

Слушайте, ну когда уже будет осознано, что держать детей раннего возраста в учреждении нельзя. Ну, нельзя просто, и все, надо на уши вставать, чтобы их забрали как можно раньше, а перед этим – чтобы не отдали.

Сколько женщин отдают просто от безысходности, потому что некуда с ним пойти, не на что жить, если не работать, и не с кем оставить, если работать. И те же деньги, что тратятся на дите в доме ребенка, на то, чтобы искалечить его эмоционально, обеспечить задержку развития и проблемы будущим приемным родителям, могли бы спасти его от сиротства, сохранив его у матери. Или, даже если потом мать все-таки не справится или не захочет, дав нормальный старт в жизни. Но как это сделать, если у нас полно молодых мам, которым, может, не вовсе некуда пойти и не совсем уж не на что жить, но очень-очень трудно, а пособие сами знаете какое.

Те же профессиональные семьи вообще не воспринимаются обществом и специалистами как способ решения проблемы. «Маленьких нужно усыновлять», – да, нужно, конечно, нужно, но не всегда получается быстро, и никто не даст гарантий ни про одного ребенка, что он не просидит в ДР до трех лет, и до пяти. Почему не растить таких детей в профессиональных семьях?

Потому что их, во-первых, нет и никто не ищет и не готовит. То есть вообще какие-то есть, но вот таких, что готовы были бы растить ребенка, сколько нужно, а потом передать усыновителям, я знаю единицы. И им бывает очень тяжело психологически, в том числе и потому, что вокруг смотрят косо: отдали ребеночка. Кстати, такие случаи учитываются у нас в статистике возвратов, если кто не знал.

И угадайте сами, как посмотрят сотрудники органов опеки на семью, которая придет с таким предложением: давайте мы возьмем двух-трех малышей, чтобы им не сидеть в учреждении, а вы пока ищите усыновителей, найдете – передадим. Хотя на таких людей молиться бы надо и землю рыть, чтобы их найти и привлечь к работе.

Да, социум съест с потрохами: детей взяли за деньги, «на передержку», «поиграли и отдали». То, что их растят за деньги воспитатели и няни, почему-то никого не смущает. То, что из дома ребенка их точно так же отдадут – хорошо, если в семью, а не в детский дом, – никому не приходит в голову ставить в вину сотрудникам. И что результат будет сильно разный, для ребенка – судьбоносно разный, тоже никто не хочет брать в расчет.

Это, конечно, больной вопрос – а как же потом отдавать? Ведь ребенок привяжется?

Да вот именно, что привяжется. И будет знать, как это делается – на будущее. И сможет потом привязаться к постоянным приемным родителям, и к супругу, и к своим детям. Конечно, расставаться больно и ребенку, и профессиональной семье. Привязанность – это связь, которая не может быть разорвана без боли. Мы всегда платим болью за любовь, за то, чтобы быть живыми, так уж устроено. Можно облегчать расставание, передавая привязанность постепенно, можно думать, как сохранять связи, можно потом помогать ребенку собирать свою идентичность, связывая в единый узор части жизни, разные привязанности. Но это живая боль, с ней можно работать.

Зато ребенок депривированный, сидящий в манеже дома ребенка и механически машущий погремушкой, часто не выглядит страдающим. Сидит и сидит. К любому идет на руки, любой скажет «мама», слушается, не хнычет, не скандалит. Ну, пусть еще посидит, плохо ли. А мы подождем, вдруг придут усыновители. А когда придут, мы их того, протестируем как следует. А когда они его заберут и начнут огребать все, что у него накопилось внутри за месяцы и годы «благополучного» сидения в манеже, мы их пристыдим: что же это вы, взяли и не справляетесь? Надо было вас построже тестировать…

Десять лет, однако

7 октября 2011 г.

Вчера у меня был своеобразный юбилей. Ровно десять лет назад мы сидели за праздничным столом с тортом и свечками – был первый день рождения дочки. Она тоже сидела за столом, в детском стульчике и с бантом – как-то мы его прикрепили. Зазвонил телефон. Это была Мария Терновская, директор 19-го детского дома. Я там бывала раньше, еще до рождения Алисы, на тренинг даже ходила, потом на время ушла в мамские заботы. И вот звонит Мария Феликсовна и спрашивает, не хочу ли я пойти к ним психологом в службу патронатных воспитателей. И я прямо там, за столом, не думая ни минуты, говорю: «Да, хочу». Только сказала, что ребенок, на полную неделю не смогу. И согласилась.

И вот с тех пор.

Мама моя, помню, была в шоке: у меня ребенок, еще работа, и вообще: «Ты там не сможешь, это же несчастные дети, ты такая впечатлительная, нервы себе сорвешь, будешь болеть и все равно уйдешь». Маму, кстати, понять можно. Я и правда впечатлительная. И вообще всегда была тем самым «чувствительным ребенком», про которых психологи аж специально объясняют, как их растить, мимозно-орхидейных таких. У меня мог быть нервный срыв от прочитанной книжки, не говоря уже о каких-то реальных ситуациях, и вообще. Но почему-то в этой сфере я работаю и работаю, и темы, и