Князь не ответил, только опустил глаза.

– А душа… – продолжил Унгерн, – пусть Господь рассудит. Не могу же я показать солдатам, что с каждым казненным я хороню и себя…

– Ну хорошо… Но что мы можем, брат, с кучкой плохо обу ченных солдат? Это безумие!

– Монголы проснулись, пробудилась вся Азия. Посмотри, у нас служат буряты и казахи, русские и туркмены, казаки, японцы и китайцы – и распрей нет. Время Запада кончилось, а белая цивилизация прогнила и изжила себя, выродилась в разврате и удовольствиях. Продажная западная мораль сделала из арийцев, гуннов и варваров изнеженных неврастеников. Запада больше нет, есть только тень…

– Ты бредишь, брат… Как мы победим не только большевиков, но и Запад?

– Хворост готов, его высушило солнце и выдубили ветра. Поднеси спичку и заполыхает. Сибирь, Средняя Азия, Центральная Россия – все только и ждут, когда придет вождь. Пусть мы погибнем, но дело уже началось, лавина пошла, и ее не остановить. Я – эстляндский барон, ты – русский князь, но мы – братья, и по крови, и по духу. Мы воскресили империю нашего великого предка. Пойми, Запад не сможет противостоять воинам Востока по одной только причине – их дух ослаб.

– Они… какие они?

– Мы… Мы, мы уничтожали себя две тысячи лет, а Восток, как тигр, набирался сил и точил когти. Те воины, что еще остались на Западе, придут под наши знамена.

– Ну а вера? Вера? Ты христианин, но слушаешь буддистов, а я – мусульманин…

– Ты забыл историю, брат… У Чингисхана служили разные народы, и никто не навязывал своей веры даже покоренным… Но ты забыл, как пала Срединная империя…

– Отчего же забыл?

– Да, люди забыли Бога, люди поклонились металлу. Что ж, постараемся не допустить прошлых ошибок. Воин не должен барствовать.

– И как ты этого добьешься?

– Идея проста. Иметь все, не обладая ничем. У воина не должно быть имущества, кроме оружия. Но он должен получать все, что ему необходимо, и его будут снабжать слабые и покоренные. И они, в свою очередь, будут пользоваться всем, не обладая собственностью. Мы воскресим то, что большевики украли у спартанцев, в мире больше не будет денег…

– Брат, ты болен, ты бредишь, брат…

– Нет, Айдар! Я не сумасшедший. Именно этого добивался Чингисхан. Именно это надлежит сделать нам.

– Роман… Ты собираешься выкинуть за ненадобностью все золото мира?

– Да, пусть валяется в грязи.

– Хорошо… Ладно. Хорошо! Но скажи, что нам делать с нашим золотым запасом? Выкинем? А в полках и так брожение, особенно ненадежны казаки и офицеры, им не нравится твое увлечение Востоком, они хотят к водке и к бабам, понимаешь, к бабам! Но с деньгами. Неужели ты не чувствуешь, брат, что в воздухе пахнет изменой?

– Дзе, дзе…[31]И сегодня, сегодня же ночью ты с верными людьми возьмешь три четверти всего, что есть, и уйдешь. Спрячешь. Знаешь, где?

Бекханов трогает пайцзу, висящую поверх вишневого халата.

– Знаю. Туда, где уже восемьсот лет лежит золото и оружие, добавим еще…

– Айдар… Если мы погибнем, пусть тайна клада Чингисхана уйдет с нами. Если же у нас будут сыновья, продолжим то, что зреет уже восемьсот лет, и пусть самые достойные из них носят пайцзы.

– Так ты уже и сам не веришь в задуманное?

– Верю. Просто иногда я думаю: а вдруг пророчество не о нас, а о потомках?

– Так ведь нет потомков, брат…

– Ом мани падми хум! Ом мани падми хум!

– Моя жена беременна… А ты… Как знать? Может быть, ты и выживешь.

Подошедший монах, почтительно склонив бритую голову, поставил перед офицерами чай на низенький столик и удалился. Его багровые одежды растворились в полутемных недрах огромного храма, и лишь чуть колыхнулись огоньки плошек-светильников, чуть поклонилось пламя свечей, чуть затрепетали шелка, и воздух храма, наполненный благовониями, донес из глубин:

Ом мани падми хум!

12 сентября 2005 года, Казахстан, побережье Каспийского моря, 9 часов вечера

…Огромное красное солнце висело над самой водой, и несколько цапель, устало летевших на ночлег в плавни, чертили пунктир на фоне диска – с равными промежутками между тире – точка, точка, опять тире…

Как будто кто-то недобрый, вернее, недобро молчаливый, все примечающий, на все готовый, хоронился в камышах, и лишь ветерок, слабый предсумрачный ветерок, обнаружив наблюдателя и почуяв нехорошие его намерения, все силился предупредить об опасности людей, и теребил стебли, и старался согнуть их, но равнодушный ко всему на свете камыш, нехотя поддаваясь, шелестел лениво, сыто напившись воды, нахватавшись лучей за бесконечный день, он знать ничего и никого не хотел.

Ойкнула выпь – где-то далеко, ближе к солончакам, пронзительно крикнул перед смертью суслик – жирный домохозяин, заботливый отец, он вылез из уютной норки на вечернюю прохладу и, довольно озираясь по сторонам, не заметил, как пала с неба черная молния, сложив в падении крылья, и одним ударом когтистой лапы оборвала, погасила, задула, затушила и дивный сиреневый свет, что бывает лишь в пустынях перед закатом, и ласковый ветерок, и уютное сопение детенышей, и заботливое ворчание супруги, и сытость, и мир в душе, и покой, и мысль.

Сокол-сапсан, тяжело взмахивая крыльями, полетел на закат. Суслик висел в его лапах, и никто, решительно никто не обеспокоился пока его внезапным исчезновением.

Да и многие ли обеспокоятся потом?

– Ну не помню, не помню, не помню! Русским языком тебе говорят, не помню! Ты же тоже много чего вспомнить не можешь!

– Айдар, да я тебя и не упрекаю, – тихо ответил Энгр.

Вокруг костерка, на котором закипал видавший виды прокопченный чайник, сидели Бек-хан, Энгр, Рита, Алок, Башка и Ганс. Чайник прочищал горло, готовясь свистнуть.

– То, что не помню, наплевать, – заговорил Бек-хан. – Важно только одно: сроку у нас неделя. Если за неделю долг этот карточный не погасим – возьмут в оборот. Денег нет, взять негде. Бежать некуда, ксив – никаких. Повязали меня, понял?!

Ганс, раскурив беломорину с анашой, протянул ее вожаку:

– На, Ханчик, может, еще все образуется…

Бек-хан не пошевелился, глядя в огонь, и Ганс, помедлив, передал папиросу Башке:

– На, Серый, шмальни…

Сумерки пали, именно пали, а не опустились, как в России, на Севере, мягко и неназойливо. Ярче вспыхнул огонь, злее затрещали сверчки, запела свою тоскливую ночную песню какая-то неведомая птица.

– Слушай, Айдар, а если вдруг деньги нашлись бы, ты бы смог выправить какие-нибудь документы? Ну если вдруг… – Энгр смотрел на Бек-хана, чуть морщась от какой-то застарелой боли или тоски.