Пометка рукою Троцкого:”Бесспорно. Троцкий”. Пометка технического секретаря Политбюро: “Сталин не возражает, Каменев и Зиновьев согласны”.

“Верно”. Подпись: С. Чечулин»[32].

Тихо зазвонил телефон. Председатель ЧК снял трубку.

– Врач, Феликс Эдмундович, – услышал он и положил трубку на рычаг.

Врач и секретарь появились почти бесшумно.

Дзержинский расстегнул и снял френч, прилег на кушетку.

Врач достал из саквояжика сафьяновую коробочку, обитую изнутри синим бархатом, в которой хранились ам пулы.

Он протянул ампулы секретарю, тот, прочитав надписи, кивнул, и врач стал готовиться к инъекции.

Иголка вошла в руку, туго натянув кожу и прорвав ее. Кровь забагрянила жидкость, набранную в шприц, и та, повинуясь поршню, медленно пошла в вену.

Испарина выступила на лбу председателя ЧК, он прикрыл глаза.

Все вышли, и Дзержинский остался один. Лекарство сняло боль, убрало тесноту в груди и влило ясность и веселье в мозг. Впрочем, нет. Не веселье. Беззаботность. Но Дзержинский знал, что и она временна.

Усталый, изможденный человек на кушетке, вдали от света настольной лампы, засыпал. Вокруг него, неслышно двигаясь, проходили образы и тени, струились запахи и отзвуки, но что-то беспокоило, не давало уснуть, забыться, раствориться в зыбком мире полубытия, тревожило и мешало.

«Унгерн», – внезапно мелькнуло в мозгу, и сон сняло как рукой.

Секретарь в приемной снял трубку звякнувшего аппарата.

– Слушаю, Феликс Эдмундович. Иду.

– Попытайтесь сделать барону Унгерну предложение, – тихо обронил Дзержинский.

– А если не согласится, Феликс Эдмундович?

Дзержинский долго молчал, и секретарь забеспокоился – не заснул ли часом грозный Железный Феликс?

– Нет – значит нет, – услышал он и вышел, чуть поклонившись.

22 августа 1921 года, Сибирь, Забайкалье

Крупный рыжий муравей деловито бежал по щеке лежащего на земле человека. Ресницы дрогнули, и человек приоткрыл глаза. Муравей испуганно метнулся к уху и заполз под воротник. Человек лежал на спине, руки у него были связаны на животе, спеленутые ноги связаны с руками одной бечевкой. В синих глазах связанного отразились безмятежные и далекие облака.

Барон Унгерн в желтом халате и в галифе, в пыльных стоптанных сапогах лежал посреди бескрайней степи, в середине необъятного мира, который он пытался завоевать. Осмелевшие муравьи снова принялись исследовать свою добычу, радуясь и удивляясь подарку, и сердясь, что добыча не спешит быть съеденной.

– Впрочем, муравьи умеют ждать. Господи… Поскорей бы! – прошептал барон бескровными губами, чувствуя в горле песок и пыль.

И, словно в ответ ему, ухо уловило, как дрогнула от далекого конского топота земля.

Топот был все ближе и ближе, и через несколько минут красный разъезд – человек двадцать – увидел лежащего. Подскочив и осадив коней, конники принялись разглядывать связанного.

– Эй! Ты кто? Живой, нет? – спросил командир.

– У… – барон облизал губы и откашлялся. – Унгерн.

В ужасе не закричал, завизжал самый молоденький, щуплый парнишка лет восемнадцати в съезжавшей на глаза буденовке, и разъезд бросился врассыпную.

Топот затих, и связанный горько улыбнулся.

– Господи! – прошептал он. – Ну пошли же кого-нибудь, у кого не дрогнет рука…

И он обессиленно закрыл глаза.

Спешившиеся красноармейцы лежали за бугром в полукилометре от связанного.

– Слышь, командир, – прошептал один пожилой, степенный мужик, – а ведь он один да связанный… А ну как за его награда выйдет, тогда што?

Командир, бывший офицер Щетинкин, вглядываясь в Унгерна через бинокль, проговорил:

– Знаю я его… Встречались… Мало ли, что связанный…

– А как награду дадуть, а?

– Награду, говоришь? Погоди… А ну ребята, взять его!

Никто не тронулся с места, и лишь рыжий суслик перестал жевать что-то, что держал в своих лапках, и насторожился. Щетинкин нахмурился и достал маузер.

– Я что сказал, а, трусы?!

Но никто не встал и на этот раз, и тогда он выстрелил в воздух.

– Га! – подхватился казачок с Буковины, невесть как оказавшийся в Сибири. – А ну, геть! Шо командир казав, а?!

И последним отправился за нехотя побредшими к Унгерну красноармейцами. Щетинкин замер, вдавливаясь в землю и вглядываясь в даль. «Может, отрез на штаны дадут, а то – кожан», – сладко думалось ему. Солдаты подняли барона и, обыскав, подтолкнули – иди. Он упал. И тогда они понесли его, взвалив на плечи самого здорового. Развязать ему даже ноги не решились.

«Не, не кожан… – думал Щетинкин. – Орден! Право слово, орден!»

– Ну что, ваше высокопревосходительство? – хорохорясь и поигрывая пистолетом, выпрямившись, спросил он, когда Унгерна поставили перед ним. – Чья взяла?

Унгерн не отвечал, глядя куда-то поверх плеча спрашивавшего. Отрешенность и боль, загнанная внутрь, – вот и все, что отражалось в его глазах.

– А помнишь, собака, как ты мне выговоры делал, а? А теперь что скажешь? – И Щетинкин сунул маузер к лицу барону.

Унгерн повернул голову и смерил его взглядом.

– Только то, что и раньше, – ответил он, узнав Щетинкина. – Ты не офицер, а п…зда нестроевая.

Солдаты грохнули от хохота, позеленевший Щетинкин замахнулся маузером, но натолкнулся на синий огонь глаз связанного – они словно ожили.

Щетинкин дернул рукой еще раз, снова пытаясь ударить, и не смог.

Он опустил руку.

– Киньте его на коня, и домой, – процедил он.

Через несколько минут все стихло в степи. И лишь пыль, вековая пыль, серой взвесью стелилась вслед ускакавшим, да беспечные облака о чем-то шушукались и чему-то смеялись в бесконечной, невозможной, манящей и безразличной небесной синеве.

13 августа 2005 года, Казахстан, дельта Волги, пос. Каракомыс, 11 часов утра

– Слушай, Энгр… – Бек-хан, только что договорившийся со старым казахом о найме лодки и заплативший последние тенге, недоверчиво посмотрел на товариша. – Ну а что, если тебе это золото приснилось, когда тебя в психушке аминазином кормили? А я, как дурак, с тобой здесь чикаюсь…

– Весла, Айдар, не забудь… – Энгр безучастно сидел на корме плоскодонки, байды, как их здесь называют.

Масло капало из мотора, и радужные круги, пленкой покрыв поверхность, растекались по воде.