зал — качать пресс вместе с пятнадцатилетними пацанами. Может, оно и полезно и само по себе неплохо, а все-таки кому приятно ходить под мороком? Или, бывает, по улице ковыляя, мальчишке какому-нибудь подмигнет, мол, что руки прячешь, али украл чего? Тот и зальется краской, и отправится к матери с повинной — сознаваться, что стащил накануне из тумбочки десять евро на кино.

Так что Марту в Виллингене не любили. Встречали кривыми улыбками, а провожали недобрым шепотком. Пробегая — если случалось — в дневном угаре мимо щербатого от времени особняка фон Луренов, невольно замедляли шаг. Коротко втягивали в себя искристый, пропитанный ожиданием чуда воздух, тотчас сердито мотали головой и, не задумываясь, что их остановило, неслись дальше. Даже молодой почтальон Патрик, остерегаясь приближаться к входной двери, клал письма и рекламные листки на нижнюю ступеньку и сверху придавливал камешком, чтобы не унес ветер. Почтового ящика у Марты не было. Однако в тот день в его сумке лежало заказное письмо для фрау фон Лурен, так что волей-неволей пришлось подняться на крыльцо и позвонить. В глубине дома что-то затрещало и зашаркало, заскрипело, как в несмазанном часовом механизме. На пороге возникла худая и очень красивая старуха в чем-то похожем на японское кимоно, подпоясанное разноцветным оби, и в короне тускло-серебряных нечесаных волос. Она строго взглянула на гостя и, вытянув из манжеты белый платочек, как-то не то по-старчески, не то по-детски вытерла слезящиеся глаза. Патрик удивленно моргнул и тут же понял, что на старухе надето вовсе не кимоно, а штопаный-перештопаный байковый халат.

— Фрау фон Лурен, вам заказное. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь, — сказал он застенчиво и ловко всунул фирменно-почтовую желтую ручку в ее сухие пальцы.

— Спасибо, милый. Дай Бог тебе счастья.

Она стояла в дверном проеме и смотрела, как Патрик чуть ли не вприпрыжку спускается с крыльца и радостно топает по садовой дорожке, а потом вернулась в комнату и надорвала конверт. Оттуда выпал сложенный вчетверо бледно-голубой листок, по которому, словно птицы по весеннему небу, разлетелись мелкие черные буквы. Фредерик пишет, брат. Марта села к столу и нацепила на нос очки, и оттого что стекла в них были старые и поцарапанные, весь мир вокруг нее потемнел и дал трещину, расколовшись на две одинаково тусклые половинки.

А юного почтальона вдруг охватила такая жажда счастья, что хоть скидывай башмаки да иди босиком по апрельским ручьям. Обувь он, конечно, не снял, но зашагал уверенно, не обходя мелкие лужицы. Брызги взметнулись радугой, и слова любви, которые Патрик вот уже полгода не решался сказать хорошенькой коллеге, вдруг засверкали прямо перед ним, среди весенней грязи, драгоценными камнями. Он подобрал их бережно — взглядом — и понес той, которой они были предназначены.

Фрау фон Лурен тем временем развернула листок и приготовилась к долгой и обстоятельной беседе с братом. Письма — это совсем не то, что телефонный разговор, когда мнешься и не знаешь, чем заполнить паузы, или, наоборот, не успеваешь вставить ни звука. Чужой голос вьется вокруг тебя, как осенняя пчела, зудит у виска, и не отмахнуться от него, не угадать, куда ужалит. Марта старалась как можно реже говорить по телефону. Другое дело — сесть удобно в кресло, заварить себе чашечку кофе и читать медленно, смакуя каждую строчку, каждый оттенок обращенных к тебе слов, каждый глоток эмоций. Если спросишь письмо — оно ответит. Посетуешь на плохое настроение, дурной сон, дождливую погоду, ломоту в спине или в колене — и на тебя прольется целебное сострадание близкого человека. Вот что такое чтение писем. А телефон? Ерунда. Пустышка.

«Здравствуй, сестра, — писал Фредерик, — как ты там, в нашей деревеньке? Не сомневаюсь, что все так же — у вас там никогда ничего не происходит. Этакое райское болотце, от которого раньше хотелось уехать подальше, чтобы не затянуло, потому что человеком хотелось быть, а не лягушкой, а теперь все чаще вспоминаю его с тоской. Приехать бы, посмотреть на родительский дом (совсем развалился, небось? И раньше-то был весь в заплатках), но, видно, уже не судьба. Болею. Вроде бы ничем конкретным — а просто света в глазах осталось мало и в руках никакой силы. Еле перо держу. Старые мы стали, сестра…»

— Старые? — гневно тряхнула головой Марта. — Ну нет. Рано ты сдался, Фредерик! Ты же на два года младше. На целых два года!

Даже сейчас, восьмидесятилетняя, она не признавала старости. Работать всегда приходилось много и тяжело, до вздувшихся на руках вен и отнюдь не благородной синевы под глазами. Часто перебивалась с хлеба на воду. От зеркала отшучивалась: «Настоящие принцессы не стареют». Верила, что все еще будет, даже тогда, когда любая другая поняла бы, что надеяться не на что. Только шесть месяцев назад, впервые ощутив долгую, тягучую боль в спине — такую острую, что перехватило дыхание, — осознала, что чудесная сказка под названием жизнь подошла к концу. Ну что ж. Все на свете когда-нибудь кончается. Смерть — это любопытно, рассуждала она про себя. Куда-нибудь она да ведет. Лучше дверь в конце коридора, чем глухая стена. Марта готова была принять смерть, но не старость. Приступы учащались, и задорное «будет» постепенно уступало место спокойно-философскому «не суждено».

«Так что, наверное, больше не увидимся, — продолжал посрамленный ее отповедью Фредерик, и Марта внутренним зрением увидела его как настоящего, сидящего напротив за столом. Заскорузлым ногтем он ковырял темные разводы на скатерти. — Знаешь, сестра, хотел тебе признаться в одной мелочи. Ты посмеешься, наверное… Детская шалость. Сколько воды утекло. Помнишь — твой сон, прабабкин портрет, ключик под подушкой? Ты его долго потом хранила…»

Долго? Она хранила его и сейчас — в резной шкатулке, в ящике секретера. Не просто хранила, а берегла, как талисман, или он берег ее — это как посмотреть. Именно от него, как фонарик от батарейки, питалась волшебная аура старого дома. Где бы Марта ни находилась, о чем бы ни думала — а размышляла она о многом, — мысли все равно тянулись к нему, как железная крошка к магниту. Маленький ключик был магическим сердцем ее мира, а исходившее от него властное сияние — тем воздухом, которым она вот уже больше семидесяти лет дышала. Изо дня в день.

Семь лет ей было в тот день, когда прабабка Элиза впервые сошла с фамильного портрета и тихо встала в изголовье кровати. Фрау фон Лурен и сейчас не могла бы сказать, наяву это случилось или во сне. Лунные пятна на полу блестели скользко,