Кошелев с нескрываемой радостью, находясь в крайнем возбуждении, вызванном предвкушением встречи с любимой, выскочил из электрички на злосчастную платформу славного подмосковного города Ногинска (центра текстильной промышленности) и, с лёгкостью перемахнув через чугунную ограду, а не спустившись, как все добропорядочные граждане, по лестнице, галопом помчался к дому обожаемой девушки. Миновав подворотню, в которой им было проведено много счастливых часов в упоительных поцелуях со Светкой, он блаженно улыбнулся, сердце его заколотилось ещё чаще, и Геня в два прыжка оказался напротив окна своей зазнобы. В глухом дворе-«колодце» было тихо, лишь изредка до Гениного слуха доносился весёлый детский смех из раскрытой форточки первого этажа.

Кошелев жадно взглянул на окна возлюбленной и, заметив, как кто-то поливает фиалки на подоконнике, подобрал с земли маленький, ничем не примечательный серый камешек и запустил в раму. Это был их знак – Геня всегда приветствовал невесту таким образом, невеста же выходила к нему через пять минут.

«Ща выйдет!» – подумал он с замиранием сердца и принялся считать секунды. Но, к его разочарованию, Светлана не вышла ни через пять минут, ни через десять. Кошелев то и дело плевал на ладонь, приглаживая растрепавшиеся на ветру волосы, да швырял гальку, метко попадая в облезлые, серые рамы.

Только спустя четверть часа занавеска окна пошевелилась, и Геня рассмотрел светловолосую голову своей дульцинеи.

Светка появилась через полчаса. Она шла к нему, переваливаясь из стороны в сторону, с виноватой улыбкой на лице.

Нечего сказать, девушка сильно изменилась за три года – она раздалась, подурнела, лицо её было отёчным...

– Чо это с тобой? – подозрительно спросил Геня, не поздоровавшись. Впрочем, этот вопрос был совершенно излишним – и без него сразу стало ясно, что Светка беременна.

– Генечка, ты прости меня. Так уж получилось, – пролепетала она, безвольно сложив руки на животе и шаркнув тапкой по асфальту.

– Как же так? Как же? Ты ведь ждать обещала... Ты такие письма мне писала! Я ведь из-за тебя сбежал тогда! Ну ты, Елизарова, и шкура! – со злостью выпалил он и хотел было ретироваться, как «шкура» схватила его за руку и торопливо заговорила:

– Генечка! Постой! Не уходи! Три года это слишком долго! Ты пойми! Если б ты тогда не сбежал, вернулся бы на год раньше, у нас бы всё получилось!..

– А как же у меня мать отца с фронта ждала восемь лет? Похоронка в сорок первом пришла, а она восемь лет после этого ждала, потому что не верила?!

– Ну, может, она не ждала, а просто никого рядом не было, – робко заметила она и посмотрела на Кошелева тупым взглядом.

– Вот не будь у тебя пуза, ща по соплям бы ка-ак дал за такие слова! Да я рад, что у нас ничего не получилось! С такой выдрой всю жизнь жить! Адью, лягушка! – И Геня, весело и нарочито громко насвистывая, пошёл прочь от Светкиного дома, от подворотни, стоя в которой часами, он когда-то был счастлив; от неё самой, этой легкомысленной и жестокой возлюбленной своей, которая растерянно стояла, широко расставив ноги и раскрыв от удивления рот, смотрела ему вслед, думая: «Зря я за Кольку вышла! Генька намного красивше! И в форме!»

Тут нужно быть справедливой. Кошелев не только много претерпел в армии, но также многое от неё и получил. Он вернулся оттуда совершенно другим человеком, как говаривала Зинаида Матвеевна:

– Пришёл наш Генечка с лицом Жана Маре и с туловищем Лефонида Жаботинского!

Тут она, несомненно, перегнула палку и пошла на поводу собственных симпатий. В этих двух мужчинах для Гавриловой соединились все те качества, которые непременно должны быть у каждого настоящего представителя противоположного пола, – мужество, сила, ум и красота.

Что касается Гениного туловища, то оно, конечно же, разительно отличалось от тела двукратного олимпийского чемпиона по тяжёлой атлетике: его ноги, хоть и крепкие, но не до такой степени, как у знаменитого штангиста; живот опять же – у Жаботинского он имелся, а у Гени вовсе отсутствовал, втянут был даже в связи со скромной армейской кормежкой в сочетании с большой физической нагрузкой (сюда можно ещё присовокупить тоску молодого человека по своей, как оказалось, непорядочной и вероломной подруге). Скорее, фигура Кошелева стала похожей на телосложение Аполлона Бельведерского, копия скульптуры которого представлена в Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина.

Лицо же Гени, прыщавое и юношеское, с узковатыми (в мать) глазами, курносое, с пухлыми губами-шлёпками, стало серьёзнее, на него легла тень приобретённого за эти годы печального опыта (побег, удаление аппендикса, надбавка срока службы, измена Светки – всё это не прошло просто так). Глаза его после армии как-то округлились и казались больше, курносость тоже сама собой сгладилась, и хоть нос его и был похож на мамашин, всё же заметно «пообтесался», стал аккуратнее. Поразительно! Но даже губы его уменьшились! То ли от вынужденного молчания в страхе сказать что-то лишнее, то ли от того, что Геня за эти годы посерьёзнел и утратил былое простодушие, как, впрочем, и хитрый блеск своих узковатых глаз...

Вместо задорно торчащей в разные стороны тёмной шевелюры Кошелев стал носить приподнятый, зачёсанный назад пышный вихор, что, безусловно, придавало его образу солидности и внушительности.

Сняв солдатскую форму, он не вернулся к своим прежним широким штанам, тенниске и кепке – нет, он сменил это «архаровское» облачение на брюки-дудочки, рубашку и пиджак. Как не вернулся и к своим дружкам, компания которых сама по себе распалась – кто попал всё-таки в тюрьму, кто, скрываясь, покинул Москву и уехал в неизвестном направлении, а кто-то, подобно Гене, одумался и встал на правильный путь, свернув от прошлой бесцельной, вороватой жизни.

Короче говоря, Кошелева после армии не узнавали ни родные, ни близкие, а Зинаида Матвеевна, глядя на сына, порой от блаженства и прилившей гордости за него и слова не могла вымолвить. А уж когда узнала, что первенец решил поступить в железнодорожное двухгодичное училище, Гаврилова вообще чувствовала себя от счастья на седьмом небе. С выбором училища Геня определился довольно быстро, правда, он долго не мог решить, какую специальность лучше осваивать: слесаря по ремонту пути (то есть продолжить в какой-то мере семейную традицию и пойти по стопам своих родителей, которые, как известно, познакомились на вагоноремонтном заводе), или помощника машиниста? Кошелев раздваивался, сомневался с месяц, потом плюнул и, подумав, что мчаться по рельсам куда привлекательнее, чем их чинить, выбрал последний вариант.

Однако автор, описывая первую Генину любовь, его армейские годы и возвращение домой, совершенно упустил из вида жизнь своей героини и её матери! Ведь и в их судьбах что-то происходило, пока Кошелев нёс службу в строительном батальоне.

После печального и слезообильного вечера проводов сына в армию Зинаида Матвеевна, надев на лицо маску безутешной матери, у которой сын воюет чуть ли не на передовой, ходила так пару месяцев. Окружающие как во дворе, так и на работе (на часовом заводе) утешали её как могли – она же на их утешения покорно кивала головой, затем начинала плакать. С Авророй она была строга – теперь, когда сын в армии, а бывший муж давал знать о себе лишь по телефону, у Гавриловой появилась масса времени, которое использовалось исключительно на воспитание дочери.