Предполагаемые Эрик и Лиззи со счастливыми стонами закончили свое дело и зашуршали спальными мешками, устраиваясь на ночлег. Они заснули через пару минут, а я остался один в бессонной тьме, остро пахнущей чужими любовными утехами. Тьма была густая и непрозрачная, и на ее фоне я вдруг ясно увидел свое будущее. Оно мне так не понравилось, что я решил сделать все, чтобы его избежать.

Ни в коем случае нельзя отказываться от дневника – он поможет мне дисциплинировать свой ум и хоть как-то ориентироваться во времени. Но как писать под постоянным надзором? Можно, конечно, писать ночью, когда все спят, но ведь кто-нибудь обязательно побежит в уборную и меня застукает. И тогда – все! Назавтра мою красную тетрадь выкрадут и подвергнут коллективному обсуждению.

Боюсь, что за последние месяцы нервы мои изрядно сдали, потому что невозможность вести дневник привела меня в какое-то странное, не поддающееся контролю отчаяние. Я вообразил, что без этого единственно доступного мне усилия, я непременно сойду с ума. И даже начало казаться, что уже схожу. И, как это часто случается в невыносимой духоте нашей берлоги, я тут же почувствовал, что лоб мой покрылся обильным потом, а под горло подкатила сосущая тошнота. И вдруг меня осенило – очень просто, надо все зашифровать! Мне когда-то предлагали пользоваться замечательно хитроумным шифром, разработанным одним психом из наших, который оказался в аргентинской тюрьме. Я уже не помню, каким ветром его туда занесло, но он умудрился наладить связь с нашим центром в Гамбурге, и мы в конце концов устроили ему побег. В его шифровке все было гениально просто и неразрешимо, – я ее когда-то знал, но подзабыл. Надо было сосредоточиться и вспомнить. Что ж, в моем полном безделье умственные усилия по воспоминанию можно считать благословением. Я просидел три дня в полной неподвижности, воскрешая в памяти детали этого шифра – и вот пишу! Пока это нелегко, но я уверен, что ежедневная тренировка преодолеет все трудности. Не думаю, что кто-нибудь кроме меня сумеет это прочесть!

Еще один день.

Вчера ночью была ложная тревога: часа в два, когда все спали, прибежал Курт, который приносит хлеб и молоко. Он открыл дверь своим ключом, чтобы не привлекать внимания соседей звонком или стуком, и задыхаясь сообщил, что в нашем направлении движется отряд полиции в сопровождении двух бронетранспортеров. Эрик и Конрад запаниковали и объявили, что надо немедленно отсюда смыться и рассосаться по переулкам. Остальные не соглашались, и поднялся спор, все стали орать друг на друга шепотом, но сразу замолчали, когда Курт сказал, что ему пора уходить. Как только дверь за ним закрылась, стало очень тихо – нужно было что-то решать.

«Надо погасить свет, может, они подумают, что квартира пустая», – сказала Лиззи, но никто не двинулся с места. Все стояли сбившись в кучу у окна в каком-то странном оцепенении. Я тоже стоял у окна вместе со всеми и как-то лениво удивлялся, что никто не вспоминает про ручную гранату и два пистолета, спрятанные в стенном шкафу на случай, если за нами придут. Мне бы следовало приказать, чтобы они прекратили панику и приготовились отстреливаться, но меня вдруг охватило странное безразличие. Да и стали ли бы они меня слушаться?

«Ну что же вы! – взвизгнула Лиззи. – Погасите свет!»

Эрик прикрыл ей рот ладонью, а Людвиг пошел к выключателю, протянул к нему руку и произнес, не гася свет:

– А может, пусть уже нас арестуют? Сил больше нет так жить.

Никто ему не возразил. Все молча смотрели на его пальцы, нерешительно застывшие возле выключателя, и мне кажется, все в этот момент были согласны, а, может быть, даже рады, чтобы нас, наконец, арестовали.

Тут Лиззи вырвалась от Эрика и сама щелкнула выключателем. Кто-то потянул ремень жалюзи, и мы увидели сквозь щели, как строй полицейских промаршировал мимо нашего дома и скрылся за углом. Никаких бронетранспортеров при них не было.

Еще один день.

Ночная тревога не прошла даром. Через два дня нас перевели на другую квартиру. Нас перевезли на двух машинах, подкативших к подъезду с интервалом в пять минут в самый час пик. Народу на улице было полно и никто не обратил на нас внимания. По дороге водитель, незнакомый мне парнишка со швабским акцентом, рассказал, что обе машины были украдены два дня назад, – их спешно перекрасили и сменили номера. Мне было приятно слышать, что придуманный мною механизм смены тайных квартир продолжает работать бесперебойно. Немного было обидно, что они там, на воле, прекрасно обходятся без меня, но зато утешало сознание, что я так здорово все наладил.

Новая квартира оказалась еще более тесной, чем предыдущая, и ее закурили и загадили в первый же день. Общая апатия дошла уже до того, что никто не захотел мыть посуду после обеда, ее просто свалили в раковину грязной грудой, на которую каждый, кому ни лень, стряхивал пепел».

Ури положил ручку и откинулся на спинку стула. В глазах рябило от долгих часов вглядывания в кудрявые завитушки тайнописи. Он несколько раз моргнул и сфокусировал усталый взгляд на заоконном ландшафте. Над садом и кладбищем сгущались полупрозрачные сумерки. Несмотря на поздний час темнота еще не обволокла стрельчатый шпиль церкви, на острие которого золотились последние, тайные отблески давно зашедшего солнца. Ури уже привык к тому, что в европейских широтах летняя ночь приходит медленно, трудно преодолевая сопротивление не желающего уступать ей дня, но здесь царство сумерек длилось еще дольше, почти до полуночи. Наверно поэтому он не заметил, как промчалось время.

До вечернего чаепития оставалось около часа, можно было расшифровать еще пару абзацев, а то и больше, – он уже здорово наловчился. Но перед глазами кружились и мелькали черные мухи, так что, пожалуй, на сегодня пора было кончать. Тем более пора, что он уже начинал проникаться сочувствием к ненавистному автору дневника. Оказалось, что куда легче ненавидеть безликого, абстрактного врага, чем живого и страдающего.

В дверь легко постучали. Опять, наверно, Лу, впрочем, нет – Лу предпочитает врываться без стука. Ури поспешно сгреб в ящик стола все странички – и оригинала, и расшифровки, – раскрыл первую попавшуюся из добытых в читальне книг, убрал палку и крикнул: «Заходите!» В приоткрытую дверь заглянул Ян и сказал по-немецки:

– Над чем вы весь вечер корпите?

Глаза его пошарили по столу в поисках чего-нибудь, за что можно было бы зацепиться, но не найдя ничего интересного, вернулись к лицу Ури.

– И не надоело вам сидеть над книгами?

– А что мне остается? Я же еще не профессор!

– Хоть вы и не профессор, на сегодня вы свою норму выполнили. А мы с Брайаном не теряли времени даром. Мы пошли гулять и набрели на очаровательный кабачок, где хозяин-ирландец подает свежайшее подлинно ирландское пиво. Идемте, посидим часок и потешим Брайана вольной беседой о скандинавских сагах. Бедняга с нетерпением ждет нас внизу.

Многоцветные бабочки порхали над головой в дымном воздухе кабачка. Десятки огромных бабочек – синих, красных, оранжевых, зеленых. Поблескивая позолотой ажурных крыльев, они парили под потолком на тонких пружинистых нитях, сидели на всех стенах, на сетчатых перегородках между столами, над сдвоенным рядом бутылок на полках бара. Брайан никогда не подходил к этим бабочкам так близко – обычно он осмеливался любоваться ими только через окно, из-под прикрытия уличной темноты. Он всегда остро завидовал посетителям кабачка, которые чувствовали себя как дома в его уютной розоватой полутьме. Брайану казалось, что все эти люди, долгими вечерами потягивающие пиво из высоких конических стаканов, счастливы и беспечны, не то что он. Он был изгой, отверженный, лишенный доступной всем другим простой радости общения за стаканом пива. Его болезнь запрещала ему прикасаться к спиртному, и не было у него друга, ради которого стоило бы этот запрет нарушить.