Наконец пошли последние войска, заставившие горожан голосить на самом пределе. Деловито, не издавая лишнего шума, одной сплошной бронированной и кожаной лентой, ощетинившейся разнокалиберным добротным и дорогим вооружением, протекли нессарские наемники. Усатые и бородатые ландскнехты, пешие и конные ветераны последних войн, зачастую бившиеся уже не ради денег, но из гордости и доверия, дарованного им королем. Печатающие шаг с презрением к ожидающей смерти, с заплетенными в толстых косах бантами, сверкающие золотом насечек брони и оружия. Сзади их уже подпирали отряды копейщиков Синих гор, с давних пор охранявших королей Нессара. Красные с серебряным шитьем мундиры, гривастые шлемы, вороненые доспехи и мечевидные наконечники страшных копий.

И лишь после этого, чуть выждав, выплеснулись из городских ворот панцирные королевские хайдары с самим королем во главе. Ушастые каски с черно-красными плюмажами, лебединые крылья двух сотен, белой и черной, закрученные кверху усы. Всколыхнулся провожающий люд, взлетели в воздух последние цветы, на лету подхватываемые суровыми усачами, со всех сторон закрывающими короля. А потом выкатились телеги обоза, простучали окованными железом колесами по булыжникам мостовой, и все…

Осталась лишь тонкая ленточка поднятой с дороги пыли, да и та становилась все менее видимой. Ушла армия Нессара, собранная в кратчайшие сроки Богуславом и поднятая по тревоге, пробитой примчавшимся из Степи Медвежонком Гойко.

Недолгими были сборы. Богуслав, уже давно ожидавший вестей от сына, времени даром не терял. И к соседям успел за помощью вовремя отправить, не понадеялся только на собственные силы.

На небольшом военном совете, на который Гойко пришлось идти, присутствовали всего с десяток человек. Король Богуслав, маршалы Конрад и Эстрад, командир наемников Белогрив, князья Генрих, Троян и Эвансин Шлиманы, командующие ополчением и дворянами. Глава города Мешек Паприкорн и министр Януш Злодий. Гойко рассказал про битву у Последней черты, про обманчивую и основанную на легкой коннице стратегию степняков. А под конец показал то, что вез в мешке, притороченном к седлу, который, несмотря на удушливую вонь, не выкинул.

Со стуком покатилась по полу отрубленная голова. Желто-сероватая сморщенная кожа туго обтягивала лицо: кривой нос с развороченными ноздрями, узкие губы, не смыкавшиеся до конца, и торчавшие из-за них острые подпиленные зубы. Темные узкие глаза, уже успевшие затянуться посмертной пеленой, слепо пялились на стоявших людей, проколотые во многих местах железными шипами торчащие уши, черные спутавшиеся волосы. Оторопело смотрели члены совета, внимая тому, что говорил молодой гонец:

– Таких тоже было немало. Все пешие, наступали грамотным сомкнутым строем. Из оружия – щиты, копья и мечи. Меньше степняков ростом, а злобой много больше, чем самые злые из них. Вот так, вельможные господари, такие вот враги теперь оттуда прут.

Гойко замолчал и опустил глаза. Он не видел, как король жестом приказал убрать жуткий трофей и, обведя взглядом советников, покачал головой, приказывая молчать о том, что они видели и слышали. Что было потом, Гойко не запомнил, в суматохе сборов не вспомнил он и про охотника, и лишь выезжая за ворота, ему показалось на миг, что в рядах наемников мелькнули на мгновение разноцветные глаза и тут же пропали. А потом и думать ему оказалось недосуг.

Год 1405-й от смерти Мученика,

перевал Лугоши, граница

Вилленгена и Хайдар

Струны жалобно звякнули, заканчивая грустный и тревожный проигрыш. Мальчишка не пел, лишь играл. Но так, что слов не было нужно, стоило лишь закрыть глаза.

Солнца не видно. Небо, затянутое темными тучами, не сулившими ничего хорошего. Густой дым повсюду, казалось – вся округа затянута жирным, плотным и черным одеялом.

Горело все, что может гореть. Деревья, трава, дома, заборы и хозяйственные постройки. Насколько хватало взгляда, полыхали хлебные поля, с густыми колосьями, не дождавшимися, когда их обмолотят. Взрытые конскими копытами пашни, сады и огороды оказались сверх всякой меры удобрены и политы. Тем, что осталось от пахарей и огородников, чьи тела белели повсюду. Земля чавкала под ногами, пропитанная кровью, потом и лошадиной мочой.

С грохотом и треском прогоревшая крыша срывалась со стропил вниз, взметая вверх сноп искр. На стенах сараев распинались прибитые гвоздями хозяева. На каждой площади торчали виселицы, увешанные трупами. С криком, ревом и визгами проносились ошалевшие животные, еще не успевшие попасть в котел или на вертел. Подкованные копыта топтали суматошно мечущихся кур, а всадники старались насадить самых жирных на острия копий и пик. Их хозяек тащили по уцелевшим углам пьяные кнехты. Корчились и плавились в огне расшитые золотом дворянские знамена. На кольях корчились и орали от невыносимой боли владельцы этих знамен, забывшие слова девизов, сгорающих сейчас в огне пожарищ, и проигравшие из-за этой забывчивости…

– Помните? – сидящий у очага рассказчик-бродяга посмотрел на лица притихших путников. – Помните, милостивые господа и дамы, как же не помнить такое? Страшен был год Черной собаки по календарю хинну, или год тыща триста восемьдесят пятый от смерти великого Мученика, как же его не помнить. И здесь прокатилось, как же иначе…

– Королевство Нессар было одним из первых, испытавших на себе новые удары с дальнего востока. Кто не помнит те героические дни, воспетые в народных легендах и преданиях. – Молчавший до того за дальним столом аббат Церкви Мученика кашлянул. – Те прошедшие годы, давшие отсрочку остальным, не стереть из памяти людей этого мира. Их героизм, проявленный в битвах у Последней черты, в Гессене, Златополье и Южных топях, дал шанс другим, да. Память о них, оставшихся там, среди степных трав, будет жить вечно.

– И ничего, поп, что они язычники? – Моряк из Абиссы засмолил трубкой, пустив густые клубы дыма.

Священник покосился на него, сурового, с уцелевшим глазом, плохо видимым из-за темноты в его углу, но в котором ударяли холодом соленые волны… даже сейчас. Жители севера никогда не отличались мягким отношением в беседах с теми, кого не любили. Но даже эта обветренная морскими шквалами заблудшая душа не стоила скверного слова служителя Церкви, раз не понимает очевидного.

– Своим подвигом они спасли жизни многих приверженцев истинной веры, странник, – монах погладил аккуратно подстриженную бороду, седую, густо ложащуюся на грудь. – Одним этим заслужив наши с вами добрые мысли. И еще, прости меня, Господи, за гордыню, я и сам раньше служил Яру. И стоял посреди Злата Поля, среди прочих людей короля Богуслава.

Моряк не ответил, лишь пыхнул дымом. Старый рыцарь-бастард покосился на монаха, но ничего не спросил. На время в зале стало очень тихо. Трещали поленья в очаге, путники не переговаривались. Рассказчик, о котором на время забыли, тронул мальчишку-музыканта. Тот кивнул, пробежался по струнам пальцами, еле-еле, чуть тоскливо и одновременно с каким-то скрытым задором. Струны вновь запели, звонко, переливами, повествуя без слов.