Я не сразу поняла, что это значит, но он не убирал руку, и постепенно до меня дошло. Я тоже подошла к стене и прижала к холодному стеклу правую ладонь, точно напротив его. Моя рука рядом с его – точно кукольная, а разделяющее нас стекло – единственное, что нас объединяло. Я уткнулась лбом в стекло, и его рука поднялась к моему лицу, потом отодвинулась. Он ударил по стене.

Долго ли мы так простояли? Не знаю. Потом я заплакала. Поговорить мы так и не поговорили.

«Чистое», за которым сбегала Тина, это кроваво-красная сорочка вроде больничной рубахи: сзади она подвязана, а спереди глубокий вырез, обнажающий грудь для Клейма. Одежда для камеры Клеймения. Я узнаю ее – такая была и на том мужчине, который кричал, когда его жгли раскаленным железом, а нас с Кэрриком заставили слушать.

Кэррик судорожно двигает челюстью, наблюдая, как я принимаю из рук Тины рубаху, глаза его разливаются глубокими лужицами нефти. Теперь он не отворачивается от меня, не смотрит саркастически и пренебрежительно. Он весь сосредоточен на мне, он преисполнен уважения. Нигде не скрыться от его взгляда. Я ушла переодеваться, а вернувшись, увидела, что его камера разгромлена в хлам, Барк повалил его на пол и еле удерживает. Так он отреагировал на мое несчастье, тем более что и ему ничего доброго этот приговор не предвещает. Попрощаться нам не позволили, я даже не увидела его лица, Барк закрывал его своим коленом, прижимал щекой к полу, затылком ко мне. Все наше общение – без слов, да и зачем нам слова? Скоро и на него наденут такую же рубаху, и он пройдет тот же путь, что и я.

Перед Клеймением меня завели в небольшую камеру, и Тина вместе с Джун перечитали со мной все информационные брошюры: как проходит сам процесс, что я почувствую – вроде бы ничего, поскольку мне введут обезболивающее, – и как потом лечить ожоги. Мне всучили множество брошюр о дальнейшем лечении, работе с психологом, с телефонами горячих линий, и на каждой странице – изображение Клейма. Велели подписать какие-то бумаги, я приняла на себя полную ответственность за все, что со мной произойдет, не буду иметь претензий к Трибуналу в случае каких-то осложнений или если что-то пойдет не так во время Клеймения. Все обсуждается спокойно, по-медицински, словно я пришла к пластическому хирургу подправить нос.

Выйдя из этой предварительной камеры в длинный узкий коридор на подступах к камере Клеймения, я увидела Кэррика на той самой скамье, где мы сидели накануне. Фунар сторожит его, Фунар с подлой усмешечкой – рад и моей беде и тому, что Кэррика заставят все это видеть и слышать. Кэррик услышит, как я буду орать. Мои родные услышат. Я точно буду вопить.

Нет. Не допущу такого. Не позволю так себя унизить. Нет, я не буду кричать.

Впервые я ощутила это в себе – вызов, нежелание покориться. Тогда, в автобусе, мною двигало сострадание, в суде я призналась из чувства вины, отнюдь не из бравады, но сейчас нахлынул гнев, и я готова бросить им вызов.

Мы встречаемся взглядами, Кэррик смотрит твердо, и его отвага передается мне.

– Я тебя отыщу, – вдруг говорит он сильным, глубоким голосом. Надо же, заговорил.

Я киваю с благодарностью, не решаясь ответить вслух. Он придал мне сил, чтобы войти в эту камеру без истерики: я не хочу поддаваться слабости у него на глазах. За стеклом уже сидят родители и дедушка, словно в кино пришли и ждут, когда пустят пленку, но на лицах у них отражается тот ужас, что у меня внутри. Они бы рады отвернуться и не видеть этого, но они сидят здесь, чтобы не оставлять меня одну. Но мне кажется, лучше бы я прошла через все это одна. Непривычная мысль, прежде я всегда радовалась, что у меня есть семья. Уже сказывается отлучение от общества, уже разделяет меня с родными: я всем чужая, я должна пройти этот путь в одиночестве.

И мистер Берри тоже тут, меня это смущает, хотя он, наверное, по казенной надобности. А за открытой дверью, чуть дальше, за углом – Кэррик. Это придает силы.

Тина усаживает меня в кресло. Вроде зубоврачебного, ничего такого уж необычного, только меня привязывают к нему – ремнями вокруг лодыжек, запястий, талии, плотно притягивают голову, чтобы я не дергалась и не лягалась, когда начнут прижигать. Нужно оставить на моем теле четкий отпечаток на все времена, такая вот горькая ирония: Клеймо должно быть идеальным. Тина затягивает ремни почти ласково, и даже Джун перестала ко мне цепляться – зачем, сейчас я получу, что заслужила, кару от лица всего общества.

Барк возится с оборудованием, тоже выполняет свой долг.

Механическое кресло откидывается. Бьет в глаза яркий потолочный свет. Кожу обдает жаром, я на сцене, у всех на глазах. Вот теперь.

– Лучше не смотри, – шепчет на ухо Тина, закрепляя ремень у меня на лбу. Так и так не посмотришь: головой не шелохнуть.

Сначала в правую руку вводят обезболивающее. Рука сразу же немеет. Барк берет в руки раскаленную кочергу, и я вижу ее во всех подробностях: круг с красной от жара буквой «П» на конце. Кто-то распластал мою правую ладонь, пальцы тоже привязали ремешками, ладонь удерживается открытой, чтобы принять Клеймо. Все делается просто, проворно. Никаких современных штучек, обычная железная кочерга, Барк считает до трех:

– Раз, два… – и втыкает кочергу мне в руку.

Я подскакиваю, но не от боли. Так, сама не знаю, что почувствовала. Хуже всего запах паленой плоти, от него тошнит. Но кричать я не стану. Не стану.

– Вот ведро, если нужно. – Тина неотлучно рядом, точно акушерка во время родов.

Я пытаюсь покачать головой. Где-то внутри я слышу безутешный плач, вижу ожог на раскрытой ладони. Омерзительная язва на моей безупречной коже. И так еще четырежды. Больше всего я боюсь ожога языка. Его оставят напоследок, мне так сказали, потому что он хуже всего.

Вводят обезболивающее в стопу, она тоже мгновенно теряет чувствительность.

Барк приближается. Смотрит на мою обнаженную лодыжку и хмурится при виде браслета.

– Что это у тебя? – спрашивает он.

– Барк! – одергивает его Тина. – Я разрешила ей не снимать. Шевелись побыстрее.

– Нет, я… просто я… просто это я сделал. Для парнишки. Для его девушки. Он сказал, она идеальна… – И он вытаращился на меня. Дошло.

Я тоже вспоминаю: Арт, надевая на меня этот анклет, сказал, что его изготовил человек из замка. Барк изготовил для меня знак совершенства, а теперь этот же человек поставит на мне Клеймо. Он смотрит на меня и никак не может оторваться.

– Барк! – резко окликает его Джун.

На миг страж сделался человеком, он печально глядел мне в глаза, но Джун окликнула его, и он вышел из транса.

– Соберись! – мягко приказывает Тина, касаясь рукой моего плеча.

– Раз, два… Ожог.

Я вижу, как плачет мама, роняет промокшие салфетки, ее маска невозмутимой сдержанности треснула, разбита, в осколках. Отец вскочил на ноги, расхаживает из угла в угол. Страж внимательно следит за ним, готов вмешаться, если отец не совладает с собой. Я их не слышу, но они слышат каждый звук, так устроено для запугивания. Пусть слышат мои вопли и помнят: допусти промах, и с тобой случится то же самое.