Тина сжимает мою руку крепче прежнего, и лицо ее тоже напряжено.

– Тина? – Я слышу, как дрожит от страха мой голос. Куда-то запропали прежняя уверенность и бравада или как это назвать. Теперь я знаю: отважен тот, кто все время боится, на каждом шагу. Отвага – не окончательная победа над страхом, а ежеминутная борьба, борьба за каждое слово, которое нужно сказать. Борьба или танец, как угодно, отступить или не поддаться. Чтобы выиграть в этой борьбе с самой собой, нужна отвага, но отвага рождается из бездны страха.

Тина словно бы не слышит меня, отворачивается, но я вижу, как кривятся ее губы.

– Ты хоть понимаешь, что выставила меня дурой? Я тебе верила. Я всем, кто спрашивал, говорила, какая ты хорошая.

– Тина, я… Тина, простите. Я же не знала…

– Кончено! – отрезала она.

Она проводила меня в комнату. Я оглянулась по сторонам, вдруг охваченная страхом, не понимая, что сейчас может произойти. Барк закрыл дверь. Щелкнул замок.

По коридору простучали чьи-то ботинки, приближаются к двери. Громкие, торопливые шаги. Один человек. Я стою посреди комнаты, собираюсь с духом.

– Откройте! – заорал Боско, и я подпрыгнула в испуге.

Дверь распахнулась, вспыхнул красный плащ. Это Боско – но не тот Боско, которого я знала прежде, его лицо подобно грому и молнии, красное, как его судейская мантия.

– Какого черта ты творишь? – орет он так, что уши закладывает, никто никогда на меня не кричал, я растерялась.

Тина испуганно глянула на него, затем на меня, и быстро, бесшумно закрыла дверь, оставив нас наедине.

– Боско, я…

– СУДЬЯ КРЕВАН! – орет он. – Ты обязана так обращаться ко мне – всегда, это понятно?

Я киваю, киваю.

Он вроде бы заметил, как на меня действует крик, и слегка поутих. Поубавил громкости в голосе.

– Селестина. Ты дала мне слово. Мы обсудили, как нужно себя вести. Я поручился за тебя – рискнул карьерой, – а ты меня предала.

– Я не… то есть… я не думала… – лепечу я, но он снова меня обрывает.

– Нет, ты не думала, вообще ни о чем, на хрен, не думала, – твердит он, расхаживая взад-вперед, погрузившись в какие-то невеселые мысли, хорошо хоть на миг его гнев на кого-то другого переключился. – Все с цепи сорвались. Публика, моя собственная пресса. Девчонка семнадцати лет, талантливая, образец и предмет зависти для сверстниц – ведь так они тебя подавали, так я тебя подавал, – он в ярости вращает глазами, – и что же? Заявляет в суде, что готова гордиться Клеймом? Ты хоть понимаешь, к чему это может привести? Насколько это опасно? Целое поколение утратит идеалы, снова станут допустимыми алчность, любые ошибки. – Он перестал расхаживать, придвигает ко мне лицо, и я дивлюсь, как могла считать его красивым, куда подевалась вся эта красота? – Ты так и не поняла, Селестина, что речь идет не о тебе, а о будущем страны? О воспитании надежных, морально здоровых, полностью компетентных, идеальных лидеров, которые будут принимать верные решения и поведут нас к процветанию. Этого ты так и не сумела понять?

Лицом к лицу он требует немедленного ответа, объяснений, а я и думать-то не могу.

– Я не позволю им превратить тебя в свое знамя. Я хотел, чтобы ты оставалась на нашей стороне.

– Я на вашей стороне, Бо… судья Креван, – поспешно поправляюсь я. – И напрасно вы беспокоитесь о том, что подумают люди. Никакой я не образец, я не могла бы никого увлечь за собой, даже если бы хотела. Я же хочу просто быть нормальной, хочу быть как все. Вернуться к друзьям, домой. Я не хочу, чтобы меня считали кем-то другим, кем я не могу быть, – со слезами продолжаю я. – Вы же знаете, как я люблю Арта. Я чувствую себя частью вашей семьи. Я бы никогда не сделала нарочно ничего во вред вам или ему. Мне очень жаль, что я вас подвела, очень жаль, что из-за меня вы оказались в неудобном положении, но я не могла так поступить со стариком. Не могла допустить, чтобы его наказали из-за меня.

– Кого наказали? – недоуменно переспросил он.

– Клейтона Берна. Старика с Клеймом.

– Тебе не сказали? Он умер, Селестина. Сегодня ночью умер в больнице. Я же говорил тебе: он не доживет до суда.

– Ох! – выдохнула я. Значит, все впустую?

– Не следовало пускать его родственников в суд, – продолжал он, снова пустившись расхаживать. – Я бы запретил. Это все, конечно, Санчес. Свою игру затеяла, а Джексон идет у нее на поводу. Давно уже под меня копает, но теперь ставки повысились. Это уже совсем другой уровень.

Пот проступил у него на лице, никогда раньше я не видела, чтобы он потел, даже в жаркий день, склоняясь над барбекю. Волосы, торчавшие после фена, прилипают к влажному лбу. Он снова остановился и уставился на меня в упор, лицо отчаянное.

– Ты готова покаяться, Селестина?

– Как?

– Мы еще можем это переломить. Трудно будет, но Пиа справится. Реалити-шоу, будет всюду тебя возить, покажет стране, что ты идеальна. И всему миру. Ты слышала, что некоторые страны подумывают ввести нашу систему? Давно уже присматриваются. Я мог бы стать президентом всемирного Трибунала. На неделе предстоит обсуждать это в Брюсселе. Худшего времени ты выбрать не могла. – Он снова смотрит на меня. Взгляд напряженный, отчаянный, дикий. Мне совсем страшно. Ничего от Арта я в нем больше не вижу. Не вижу в его лице того, кого люблю. – Ты готова покаяться?

– Я… Я… Я не смогу. – Не могу же я вернуться в зал суда и взять свои слова обратно? Это нелогично. Кто мне поверит?

Когда-то я смотрела Боско в рот. Мне казалось, он знает все, он идеален, и теперь я поражена тем, что вижу: паникующий, готовый на любые компромиссы человек, ему лишь бы сохранить ускользающую власть. Хватается за соломинки, такие тонкие, что они рассыпаются у него в руках, а меня он просто использует. Дедушка был прав.

– Не могу. Простите, – мягко повторяю я. – Можно, я сама объясню это Арту? Пожалуйста!

Его лицо каменеет, и я замираю в ожидании нового ора, но на этот раз он говорит так тихо, что приходится напрячь слух, и это намного хуже, он словно шипит.

– Рехнулась? Чтобы я позволил моему сыну еще раз в жизни с тобой заговорить? Даже если бы Трибунал оправдал тебя, я бы этого не допустил, а уж тем более теперь, когда ты доказала, что порочна. Ты порочна до мозга костей, Селестина Норт!

И с тем он развернулся и ушел, красный плащ развевался и полыхал на ходу. Захлопнулась дверь.

Несколько минут спустя вернулась Тина, а вместо Барка – новая женщина-страж.

– Тебя ждут, – сообщила Тина. И, наверное, подумав о своей дочке, смягчила тон: – Это Джун.

– Барк пока что нагреет Клеймо, – вставила Джун, – чтоб оно наготове было, горяченькое, для твоей гладкой кожи.

Я в ужасе оглянулась на Тину, та с гневом посмотрела на Джун. Я так и замерла, идти дальше не могу, пришлось им меня волочь.