Это был его, Игорька, храм, и не только потому, что был посвящен разбойнику, каковым сам он по приговору являлся, и не потому, что храмовая икона с него была писана, и не потому даже, что крест на маковке – его, Игорька, пожизненный крест, а потому, что каждая дощечка здесь, каждый гвоздик, каждый шурупчик прошли через его руки: он все это доставал, выбивал, выпрашивал, обменивал, а то и просто воровал, чтобы православный храм ИТУ 4/12-38 был лучшим (а он и был лучшим!) во всей системе исполнения наказаний, об этом даже писали в журнале «ИУ, ИТУ, ИЗ и ИК», это все подтверждали, вызывая у Игорька не греховную, а законную гордость. Он знал здесь каждый выступ стены, каждое углубление помнил и, в полной темноте ни разу ни на что не натолкнувшись и не споткнувшись, нашел большую праздничную свечу, которую выносил на амвон во время службы, запалил ее и огляделся.

Внутри храм был восьмигранным, напоминая о православной звезде, и это была его, Игорька, осуществленная идея, чем тоже гордился. Держа обеими руками перед собой свечу, он прошел вдоль стен, увешанных иконами, сначала по часовой стрелке, затем против, не зная, около кого остановиться, и остановился около себя. Долго всматривался в свое приукрашенное изображение, то приближая свечу, то отдаляя, потом с отвращением отвернулся и повторил движение по кругу.

На подоконнике стояла «новенькая», о. Мартирий так ее назвал и приказал туда поставить, «потому что завтра она снова к Челубееву в кабинет вернется, теперь уже навсегда». Игорек не стал спрашивать, что это значит, и хотел возразить, что в окружении Моисея Мурина и других второстепенных святых Богородице не место, но вовремя себя остановил: «Меня это уже не касается».

Он не успел разглядеть икону, когда Хозяин передал ее ему («Не видел и больше не увижу»), и теперь исследовал со свечой каждый ее сантиметр, решая – молиться у нее или продолжить поиск.

Игорьку трудно давались молитвы у богородичных икон, потому что все они так или иначе напоминали мать.

Вот и сейчас Богородица смотрела, как мать в свой приезд в зону: «Я мать твоя».

Игорек завидовал Шуйце и Деснице, которые любили своих матерей, и у иконы Богородицы всегда обретали душевный покой.

Он – никогда.

Игорек знал про Семистрельную, видел ее изображение, но впервые подробно рассмотрел.

Стрелы были как кинжалы.

«Не кинжалам же молиться», – раздраженно подумал он и продолжил движение, не задерживая взгляда на Моисее Мурине и других.

Игорьку не просто нужно было сейчас помолиться, он хотел быть наконец услышанным и понятым, поэтому так тщательно выбирал для этого место.

Искал Христа…

Хотя тут тоже имелись у Игорька претензии.

Начать с рождения, с Рождества то есть.

Почему в хлеву, а не в гостинице? Номеров не хватило? А забронировать можно было?

Кто?

Да те же ангелы! Вместо того чтобы рулады в небе выводить: «Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение…»

Какое благоволение, когда построить были всех должны, как он, Игорек, построил.

А не можете строить, ангелы, так хотя бы бытовые условия обеспечьте! И пиарить нужно было, конечно: «Бог родился!» – не в полях первым попавшимся пастухам объявлять, а в города лететь, где полно народу, и в первую очередь богатюков-олигархов к делу подключать.

Э-эх…

Многое, очень многое в Евангелии вызывало у Игорька недоумение, раздражение даже.

Было, было, но зачем же все рассказывать? Записали-то ведь не сразу, было время подумать, что рассказывать, а про что и промолчать. Что-то подправить, а кое-что вовсе вычеркнуть.

«Господь прослезился».

Разве так герои делаются?

Герои не должны плакать, во всяком случае – на виду.

И неужели нельзя было про щеки вычеркнуть?

Да эти «щеки» сколько народу от Христа отвратили, из-за них небось мусульмане мусульманами стали, потому что нормальному человеку противно думать, что он должен левой стороной повернуться, после того как ему по правой вмазали.

Вера?

Так гораздо больше было бы веры и верующих, если б в Евангелиях было все как надо записано.

«Доверили бы тогда это дело мне – в церковь бы все полетели и всё понесли, как летели в зону заочницы в ответ на мои прелестные письма, неся с собой деньги и пирожки», – немного смущаясь, думал иногда Игорек.

Да и к самому Христу были у него претензии.

Как ни пытался, не мог взять в толк, как, почему, за какие заслуги какие-то неудачливые рыбаки с рваными сетями, голытьба, чуть ли не опущенные, апостолами стали?

Разве можно замутить такое дело, как новая религия, с первыми встречными-поперечными?

Никакого отбора, ни единой проверки…

И, как результат, один – предатель, другой – трус, третий пальцы свои немытые в чуть поджившие раны пихает…

И разбежались при первой опасности, а когда снова увидели – глазам своим не поверили.

Видят и не верят…

Нет, неудачные были все двенадцать.

А были бы удачные, разве понадобился бы тринадцатый? Ослеплять его по дороге в Дамаск и уже не притчами говорить, а прямо в лоб задачу ставить. И неизвестно, как все сложилось бы, если бы не тот дополнительный набор.

Нет, не так надо было с самого начала все делать!

Во-первых, денежный ящик не следовало никому доверять, потому что у кого бабло, у того и власть.

Жадных еврейских первосвященников надо было тем баблом покупать, зажравшихся римлян увлекать новыми идеями, а книжников с фарисеями, как Шуйцу с Десницей, сталкивать лбами.

И пиариться, пиариться вовсю! (Игорек знал это слово из «Ежедневного бизнесмена», долго выяснял, что оно значит, и, выяснив у Сахаркова, тут же включил в свой лексикон.)

И еще: сделал чудо – сделай так, чтобы все о нем знали!

А то – «Никому не говори»…

А как все узнают, если не говорить?

И все сложилось бы по-другому! И не пришлось бы висеть «на дереве»… Игорек чурался чурок, презирал их за неряшливость, бестолковость и к религии их со всеми ее обрезаниями и подмываниями относился высокомерно-насмешливо, но дожившего до старости и умершего в славе и богатстве на руках своих многочисленных жен Мухаммеда уважал – именно за это – про Мухаммеда Игорьку втирал на пересылке один бойкий татарин – запомнилось…

А у нашего – одиночество и страх, и какой страх, не дай бог такой страх испытать!

А когда просил учеников не спать, а те дрыхли, и потом плевки, пинки, гвозди и крест…

Никому такой смерти не пожелаешь, даже если после нее жизнь вечная.

Самая же большая претензия Игорька к Христу заключалась в том, что Он много раз легко мог всех развести и ни разу этого не сделал.