Избавившись от всех своих тревог и напряжения, уверенный в том, что нога вернется, я поправлюсь и буду ходить снова – хотя когда и как, только Бог знает, – я внезапно глубоко и блаженно уснул: это был сон доверия в объятиях Бога. Глубокий, глубокий сон был сам по себе целителен; первый настоящий отдых со времени моего несчастья не прерывался пугающими сновидениями и фантомами. Это был сон невинности, прощения, веры и обновленной надежды.

Проснувшись, я испытал странное поползновение поднять свою левую ногу – и в тот же момент сделал это! Такое движение раньше было невозможно, оно предполагало активное сокращение четырехглавой мышцы – совершенно невозможное и немыслимое! И тем не менее в мгновение ока я подумал о нем и совершил его! Не было замысла, не было подготовки, не было намерения – ничего такого, никакой попытки; возник яркий, как вспышка, импульс – и я молниеносно на него откликнулся. Идея, импульс и действие слились воедино – я не мог бы сказать, что возникло первым. Я неожиданно «вспомнил», как двигать ногой, и в тот же момент это осуществил. Я внезапно обнаружил, что знаю, что делать, – и сделал. Знание того, что делать, не имело никакого теоретического качества – оно было исключительно практическим, немедленным – и влекущим. Оно пришло ко мне без какого-либо предчувствия или предупреждения, без всяких расчетов или замысла с моей стороны. Неожиданно и спонтанно – как гром с ясного неба.

В возбуждении я позвонил и вызвал сестру.

– Посмотрите! – воскликнул я. – Мне удалось, я могу это сделать!

Однако когда я попытался показать ей свое достижение, ничего не случилось. Знание, импульс исчезли так же, как возникли – неожиданно и таинственно. Подавленный и озадаченный, я вернулся к своей книге – и примерно через полчаса, снова непрошено и непредумышленно, возник тот же импульс. Все это – импульс, идея, воспоминание – вернулось, как вспышка, и я двинул ногой (если «двинул» – слово, не чересчур говорящее о намерении; движение было совершенно ненамеренным, спонтанным: оно просто случилось). Однако через несколько секунд оно снова стало для меня невозможным. Так оно и шло на протяжении этого дня: способность к движению, идея движения, импульс неожиданно приходили ко мне – и так же неожиданно исчезали, как слово, лицо, имя или мелодия могут вертеться на кончике языка или быть на виду или на слуху – и тут же неожиданно пропадать. Силы возвращались, но все еще были нестабильными, не зафиксированными твердо в моей нервной системе или сознании. Я начинал вспоминать, но воспоминание приходило и уходило. Неожиданно оказывалось, что я знаю – и тут же перестаю знать, как страдающий афазией знает и тут же не знает слова.

Мне спонтанно вспомнился термин «идеомоторный». Вспышки, которые случались до сих пор, были просто моторными, фрагментарными спазмами и подергиваниями раздражимой нервно-мышечной ткани, без соответствия какому-либо внутреннему импульсу, идее или намерению. Они не имели ко мне никакого отношения – в то время как новые импульсы, напротив, непроизвольные, спонтанные, незваные, несомненно, по сути фундаментально меня касались: они были не просто «мускульными прыжками», они касались меня, моего разума не меньше, чем тела. Они соединяли мои разум и тело, они иллюстрировали их основополагающее единство – единство, которое было утеряно со времени моего увечья.

Мне вспомнились слова хирурга: «Вы разъединились. Мы вас соберем. Вот и все». То, о чем он говорил в чисто локальном анатомическом смысле, имело, как я теперь понял, гораздо более широкое (пусть и ненамеренное) значение, то значение, в котором Э.М. Форстер говорит: «Только соберем». Разъединены были не только нервы и мускулы, но, как следствие этого, естественное внутреннее единство тела и разума. Воля была расшатана точно так же, как нервы и мышцы. Дух пострадал точно так же, как тело. Оба были расколоты и отделены друг от друга. И поскольку тело и душа не могут существовать отдельно, они оказываются бесчувственными, когда разъединены. Значит, при тех идеомоторных вспышках возникает мгновенное воссоединение, даже если оно длится не дольше доли секунды, – конвульсивное воссоединение тела и души.

Но моя способность управлять ногой была ограничена единственным довольно стереотипным движением бедра – а что это за воля, если в ее репертуаре одно движение? К тому же движение всегда сопровождалось импульсом, побуждением странно навязчивого и неуместного сорта. Во время чтения, посередине фразы, когда мой ум был поглощен совершенно другим, неожиданно возникал этот не допускающий возражений специфический импульс. Я его приветствовал, наслаждался и играл с ним – и наконец освоил. Однако волевое усилие и действие носили весьма странный характер, и их результат оказывался своеобразным гибридом – наполовину конвульсией, наполовину поступком.

В последнее время я получал – как хирург изначально предлагал для четырехглавой мышцы – электрическую стимуляцию поврежденных мускулов шеи. Каждый раз, когда ток возбуждал трапециевидную мышцу шеи, я испытывал неожиданный импульс выразительно пожать плечами, как бы говоря: «Ну и что?» Мне приходило в голову пожать плечами, как это может прийти в голову любому, за тем исключением, что это происходило только тогда, когда стимулировалась трапециевидная мышца. Я находил это переживание занятным и завораживающим, но также и несколько шокирующим, потому что оно очень ясно показывало, что человек может испытывать ощущение или иллюзию свободной воли, даже когда импульс изначально имеет физиологическую природу. В таких случаях на самом деле человек оказывается не более чем марионеткой – вынужденной действовать, но полагающей, что делает это по доброй воле. Именно это, как я теперь решил, происходило при странных полуконвульсивных псевдодобровольных сокращениях. Думаю, возникали случайные искры, разряды в выздоравливающем нервно-мышечном аппарате, который бездействовал и, возможно, находился в состоянии шока предшествующие пятнадцать дней. В выходные дни эти разряды были очень маленькими, очень локальными и вызывали лишь небольшие фасцикуляции или вспышки в отдельных пучках мышечных волокон. Ко вторнику начались конвульсивные множественные скачки всей мышцы (включая тазовое прикрепление), в результате которых дергалась вся нога. Эти сильные сокращения, подобно сильным сокращениям ночного миоклонуса, или тику, или сильным сокращениям трапециевидной мышцы под действием электрического тока, создавали что-то вроде короткого замыкания, служившего стимулом для всей системы произвольных действий. Несомненно, человек не может в значительной мере активизировать мускулы, как бы механически или непроизвольно это ни происходило, без стимуляции (или симуляции) усилия воли.

Возможно, нужно различать различные типы воли – пассивно-принудительный или активнопреднамеренный, – однако управлять пассивнопринудительным человек может. Таким образом, подергивания марионетки или принуждения в течение дня превратились в активные, контролируемые волевые акты. Возбудимая иннервация, возвращаясь к жизни, обеспечила собственные электрические разряды; они, в свою очередь, привели к конвульсивно-принудительным, подобным тику, движениям ноги, а уже те – к настоящим действиям, вызванным усилием воли.

Все это было в определенном смысле противоположно скотоме. Там, как мне казалось, я желал – и ничего не происходило, так что я был вынужден странно сомневаться и спрашивать себя: «А желал ли я? Есть ли у меня воля? Что случилось с моей волей?» Теперь же неожиданно, непрошено как гром среди ясного неба я испытывал внезапное принуждение, конвульсию воли.