От досады Егор Павлович взвыл, впился зубами в кулак, но тут же затих. У широких морошковых кочек всплыл грязевой шар. Софья барахталась изо всех сил, плыла вперед, живым плугом распахивая болото надвое. Жадная топь норовила всосать ее черным ртом, тянула на дно. Софье казалось, что ее голых ног касаются холодные пальцы утопленников, сгинувших в этом страшном месте. Руки проваливались сквозь предательский травяной покров, тонкий и ненадежный, пальцы соскальзывали с кустов и веток, болезненные деревья гнулись до самой трясины, лишь бы не дать жертве уйти. Все было против нее, но Софья больше не боялась. Знала – сейчас она на своем месте. Нужно просто не останавливаться, ползти, извиваться, бороться за жизнь. А там уж каждому воздастся по делам его. Дайте только срок.

Обиженно чавкнув беззубыми деснами, трясина неохотно выпустила жертву. Софья ничком упала на спасительные кочки. Дрожа от усталости, она повернулась к Кокорину, села по-лягушачьи, широко разведя коленки, упершись ладонями в землю. Голая, с прилипшими к черепу волосами, грязная. Лишь белки глаз ярко сияли на черном лице.

К берегу от нее тянулся черный след, словно гигантский крот прополз. Там, отмахиваясь от назойливых комаров, стоял Егор Павлович Кокорин – психопат, убийца, насильник и… Софья замотала головой, отгоняя чудовищную мысль.

– Софушка, ты цела ли там?!

Голос Кокорина полнился неподдельным беспокойством. Пусть это было всего лишь сожаление охотника об ускользающей добыче, но от этих ноток в сердце Софьи провернулось зазубренное лезвие. По грязным щекам покатились жгучие слезы обиды. Как в тот день, когда она ни за что получила от матери пощечину.

– Ты куда намылилась, голуба?! – Егор Павлович шагнул вперед, но, провалившись по колено, поспешно отступил. – Ну что еще удумала?! Болото переплыть?! Так не выйдет, оно на километры вперед уходит, я проверял. Сгинешь к чертовой матери, и вся недолга! А со мной – еще сто лет проживешь, хорошая моя!

Он поманил к себе ладонями, точно подзывая маленького ребенка. Софья едва не взвыла от разрывающей грудь боли – зазубренный нож сменился тупой пилой.

– Ну, голуба, неча там рассиживаться, ко мне иди! Потонешь – жалко будет… Где я вторую такую найду? Я ж люблю тебя, паскуду бездушную! Возвращайся!

Широким жестом Кокорин приложил ладонь к сердцу, прихлопнув с десяток напитых комаров, а когда отнял – седые волосы на груди окрасились кровавым.

– Ну че молчишь-то, а?! Хоть поговори со мной! – зверея, крикнул он.

Внимательно оглядев коренастую фигуру – сутулая спина, узкие плечи, выпуклый живот, обвисший член меж кривых волосатых ног, – Софья прикрыла глаза. Ей не хотелось запомнить его нелепым и жалким. Пусть лучше память сохранит оскаленного, покрытого кровью убийцу, чем это убогое существо. Тихо, так, что услышали только стоящие рядом березки, Софья прошептала:

– Бабушка не велела разговаривать с мертвецами… папа…

Она не понимала, почему Кокорин не слышит этого угрожающего гула. Да, он не видел, как за его спиной, заслоняя просветы между деревьями, растет звенящее темное облако, но не услышать мириады тонких лапок, прозрачных крыльев и подрагивающих от нетерпения хоботков было попросту невозможно.

Их было больше чем много. Несметное комариное полчище.

Сквозь темноту плотно зажатых век донесся первый крик. Пока еще удивленный, озадаченный. Хлопки ладоней по голому телу сделались чаще, ожесточеннее. Кокорин озлобленно матерился, и в голосе его Софья слышала растущий страх. Он ширился, напитываясь паникой, и вскоре вылился в ужасающий вопль.

Не выдержав, Софья распахнула глаза. Облепленный комарами силуэт человека метался по кромке болота, размахивая руками, падая, катаясь по земле и снова вскакивая. Он бросался из стороны в сторону, пока не споткнулся об узловатый корень. Рухнув навзничь, Кокорин раскидал руки и больше уже не поднялся. Над ним удовлетворенно гудело крылатое облако.

Софья вновь опустила отяжелевшие от засохшей грязи веки. Перебирая слипшиеся волосы в тщетных попытках заплести косу, она сидела до тех пор, пока в монотонном гудении не промелькнула вопросительная интонация, которую Софья не только отчетливо уловила, но и поняла. Перед широко распахнутыми глазами предстали сотканные из комаров фигуры, отдаленно напоминающие людей. Вопросительное гудение повторилось. Софья вслушалась, склонив голову набок, и скривилась.

– Все-то вам мало, твари ненасытные… Были еще, да этот убил. – Она мотнула головой в сторону бесформенной кучи, вокруг которой все еще вились отдельные комары.

Недовольно загудели призрачные фигуры.

– Будет вам, будет, – заверила Софья. – Все будет… в тазике принесу…

Из леса удалось выбраться ближе к полудню, когда солнце повисло в середине безоблачного синего неба. Неподвижная Параскева так и сидела на своем месте: в одной руке палка, в другой чашка с остывшим чаем. Блеклые глаза сморгнули, настраивая фокус. Они словно смотрели единственный доступный телеканал – хочется переключить, а некуда. Софья демонстративно прошествовала мимо, подобная новорожденному ребенку – голая, грязная, окровавленная. Обновленная и прекрасная. Даже после того, как она спустилась под горку, к дому Кокорина, между лопаток ее настойчиво буравил завистливый взгляд Параскевы.

Связанную Дину она отыскала в подполе, среди банок с солеными огурцами и засахарившейся клюквой. Хайдуллина двигалась заторможенно и вяло, разговаривала с трудом, соображала еще хуже. Она покорно поплелась за Софьей и встрепенулась лишь однажды, на тонкой тропинке, уходящей в лес.

– Куда мы идем? – отрешенно спросила она.

– К озеру, Диночка, к озеру, – не моргнув глазом соврала Софья. – Наши уже там.

Сейчас Дине можно было плести любую чушь, она бы поверила. Как поверила вся их компания, когда Софья пригласила их провести последние дни летних каникул возле несуществующего озера. В Вериярви никогда не было озер. Только болота. Можно было, наверное, даже сказать правду…

…а Ленку Леки в грязи купаться не заставили. Это было обидно, и маленькая Софа надулась на маму и бабушку. Если им так хочется в грязи валяться – пусть, но ее-то зачем тащить? Ленка уже подхихикивала, представляя, как вечером у костра, расскажет об этом всем-всем. Софа радовалась, что под грязью не видно, как она краснеет.

А потом пришли они, и Ленка визжала, как поросенок, которого резал сосед, дядя Боря Лембоев. И бегала, как звери в мультиках, когда на них пчелы нападают, только это совсем несмешно было. А потом упала и стонала жалобно-жалобно, а мама с бабушкой все держали Софу за руки, не давали броситься подружке на помощь.

Ни один комар не сел на покрытую грязью троицу. Лишь позже, когда между деревьями вновь появились просветы, к женщинам Койву выплыли зыбкие звенящие фигуры. Они долго говорили, сначала с бабушкой, совсем немного, потом с мамой, уже обстоятельней, а затем и с маленькой Софой, долго, дольше всех остальных.

Круг жизни. Всего лишь круг жизни, – шептали они. Большие должны стать пищей малым.