Боку пожевал нижнюю губу и покрутил головой. В прежней жизни он работал подённым уборщиком, у него трое детей, старшему — десять.

Приходившая к нему на свидания жена постоянно набрасывалась с яростной бранью на надзирателя, который запрещал им разговаривать по-корейски, как только ему начинало казаться, что она жалуется мужу на трудную жизнь. Перед глазами Тикаки возникло её худое сердитое лицо. Боку прокричал, задыхаясь:

— Доктор, а кто, по-вашему, меня довёл до такого состояния? Разве не здешние врачи? Сначала поиздевались всласть над человеком, а когда заболел по-настоящему, решили выкинуть, мол, никак не оправится… Это, по-вашему, справедливо? А, доктор? Справедливо, да?

Он хрипло и прерывисто дышал. Пульс был слабым, почти не прослушивался, к тому же очень неровным. Сердце билось неуверенно, неохотно делало несколько ударов — словно дряхлый столяр забивал гвозди в ящик — и останавливалось. Нехороший признак. Набрав в шприц кардиотоническое и противошоковое средство, Тикаки попытался отыскать на руке больного вену, но кожа была сплошь покрыта синяками от уколов. После нескольких неудачных попыток ему удалось-таки найти тонкую вену. Опасаясь, что Боку может дёрнуться, он сосредоточил всё своё внимание на кончике иглы и кое-как справился. Только тогда он заметил, что рядом стоит Ямадзаки.

— Доктор, Ота что-то чудит. Утром он окончательно пришёл в себя, писал какие-то бумаги по судебным делам, как бишь там? — а, вот — «Проспект дополнений к рапорту», — потом высказывался против смертной казни, а потом вдруг ни с того ни с сего начал чудить.

— В каком смысле?

— Бросился на пол, валяется и стонет.

Тикаки снова прослушал сердце. Удары молотком по гвоздям стали увереннее, паузы между ними длиннее. Через час надо будет сделать ещё один укол. Хорошо бы успеть с оформлением и до вечера отправить Боку в городскую больницу. Приняв это решение, Тикаки с облегчением вздохнул: приятно переложить своё бремя на другого. Конечно, досадно было расписываться в собственном бессилии, не говоря уже о том, что в душе остался горький и липкий осадок от разговора с Боку, — ведь он так и не смог ничего противопоставить его обвинениям. Перед глазами возникла насмешливая улыбка Танигути. «Ты всегда видишь всё в чёрном свете, — говорила его улыбка, — собираешь воедино всё самое тёмное и выстраиваешь из этого в своей душе что-то вроде мрачной крепости. Я же стараюсь забывать неприятности и не тащить их с собой дальше. Поэтому я такой бодрый и жизнерадостный».

— Доктор, — грубо прервал его размышления Ямадзаки, от его громкого голоса у Тикаки едва не лопнули барабанные перепонки. — Ота чудит…

— Да знаю я. — Тикаки дружески посмотрел на добропорядочного старика, который явно был не на шутку обеспокоен. — Ничего с ним не случится. Ну да ладно, пойдёмте, посмотрим.

Подойдя к двери в палату Оты на цыпочках и призвав Ямадзаки последовать его примеру, Тикаки сделал предупреждающий знак санитару, бросившемуся было к ним из конца коридора. Они тихонько заглянули в палату и увидели, что Ота растянулся на полу и яростно чешется, засунув руки в рукава белой больничной одежды. Поручив Ямадзаки наблюдать за ним, Тикаки отошёл назад к палате Боку, потом, нарочно стуча ногами, снова приблизился к палате Оты и громко спросил:

— Ну как дела, Ямадзаки-сан? Как наш больной?

Ямадзаки удивлённо указал на Оту пальцем.

— Нет, вы только посмотрите, опять начал! Ах симулянт! Понял, что вы за ним наблюдаете, и опять за своё!

— Ну что, убедились? — сказал Тикаки старику. — Только он никакой не симулянт, это у него истерический припадок. Но на спектакль, конечно, похоже.

Внезапно Ота резко затряс всем телом, будто собака, отряхивающаяся от воды, и выгнул спину дугой. Вроде бы обычные при истерическом припадке тонические судороги, но слишком уж всё как в учебнике, просто до смешного. Налицо все признаки истерического невроза — сначала Ота потерял сознание на спортплощадке, потом в медсанчасти впал в ступорозное состояние, в больнице у него появились признаки ганзеровского синдрома, и вот сейчас — тонические судороги. Кстати, считается, что истерический невроз чаще всего возникает под влиянием тяжёлой психической травмы. Оказавшись в неприемлемой для себя ситуации и не имея возможности выйти из неё самостоятельно, человек утрачивает дееспособность и впадает в первобытное, животное состояние, бессознательно стремясь таким образом укрыться от неприятностей. Вот и Ота забился поглубже в пещеру, которую именуют болезнью, и теперь боится её покинуть… Судороги прекратились. Лежащее на полу тело замерло.

Тикаки и Ямадзаки стояли по обе стороны от покрытого испариной тела Оты.

— Ота, это я. Ты меня узнаёшь?

— Вы док-тор…

— Да, а какой доктор?

— Та-ки, док-тор Та-ки…

— Опять ганзеровский синдром. Ну а его как зовут?

— Та-я-на-ги.

— Опять придуривается, негодяй! Не мог он забыть, как меня зовут. — Услышав сердитый голос Ямадзаки, Ота повернулся и уставился на него налитыми кровью пустыми глазами.

— Ну давай, скажи, кто я? Кто всё время за тобой ходит, говори, кто?

— Я-ма-да…

— Да ну? А может, хватит дурака валять?

Тут расслабленно вытянувшееся тело Оды дёрнулось — совсем как лягушка, сквозь которую пропустили ток на практических занятиях по биологии, — и снова изогнулось дугой. Всем периферическим нервам был дан приказ двигаться, и, когда он дошёл до мышц, они, ещё не поняв, как следует на него реагировать, начали беспорядочное, бессмысленное, то есть конвульсивное движение. Маленький комок плоти затрясся, забился в корчах, готовый распасться на куски.

— Доктор, это не опасно для его жизни? — спросил Ямадзаки, с упрёком глядя на стоящего со скрещёнными руками Тикаки.

— Ничего, он устанет, и всё прекратится само собой.

— Устанет? — Похоже, старику понравилось это слово, во всяком случае, он повторил его с явным удовольствием. — Значит, устанет… Действительно, как тут не устать. Он что, нарочно всё это вытворяет?

— Нарочно такое с собой не сотворишь. Он ничего не помнит, не понимает. Все его силы сосредоточены сейчас только на этих движениях, ничего другого для него не существует. Он не может вернуться в человеческое состояние, там его не ждёт ничего, кроме душевных мук, с которыми его рассудок не справляется.

Ота сильно ударился головой о ножку кровати.

— Ой! — Ямадзаки, резко нагнувшись, отодвинул тело от ножки. — У него кровь пошла. Чуть-чуть.

— Ничего. Скоро он придёт в себя, но потом всё может повториться. Вам с ним будет нелегко, поэтому лучше вколоть ему транквилизатор, чтобы предупредить новый приступ. — И Тикаки велел принести ампулу амитала натрия.

Судороги прекратились, теперь Ота валялся на полу мокрой тряпкой. Человек, который, не выдержав постоянных душевных мук, перестал быть человеком. Может быть, причиной его страданий действительно был страх смерти, как указывал Сёити Аихара. «Мы боимся не того, что нас вздёрнут на виселицу. Страшно другое — не знать, когда именно тебя убьют». «Ну помогите мне, доктор. Я больше не могу. Ну сколько можно терпеть. Ну, доктор, помогите же мне. Не могу больше. Мне плохо… А-а-а-а…» Тёскэ Ота не сумел быть приговорённым к смертной казни и одновременно человеком, его рассудок не справился с этой ситуацией, в результате — истерический припадок, после которого он превратился в грязную мокрую тряпку. Вот бедняга, думал о нём Тикаки. Одновременно ему пришло в голову, что, окажись он на месте Оты, с ним, возможно, произошло бы то же самое. Что же это такое — страх смерти? Ота говорил, что страшна не столько сама казнь, сколько её ожидание. Но Итимацу Сунада, который вроде бы совершенно не боялся смерти, неожиданно для всех стал буянить именно в тот момент, когда увидел перед собой эшафот. Говорят, он кричал: «Не хочу умирать. Прекратите!», в конце концов пришлось вызвать конвоиров, и они силой сбросили этого довольно-таки крупного человека вниз. Не выдержал и Карасава. Революционер, убивший тринадцать своих товарищей, не смог побороть страха перед собственной смертью. Вот только правомерно ли сводить всё к банальному «страху смерти»? В конце концов, страх смерти знаком всем, и мне в том числе. Смерть — единственное, что точно известно о будущем любого человека. Всё остальное может случиться, а может и не случиться, и только о смерти известно абсолютно точно — она придёт. Неизвестно одно — когда именно. Никого не извещают заранее — мол, вы умрёте завтра в таком-то часу. По утверждению Аихары обычный человек воспринимает смерть как «далёкое и неопределённое будущее, не вызывающее никаких эмоций», тогда как для приговорённого к смерти она является «близким, чувственно окрашенным будущим». Всё это правильно, но Аихара не учитывает одного обстоятельства. О смерти и извещают только тех, кто, будучи приговорённым к смертной казни, находится в искусственно созданной среде. Человека, живущего в естественных условиях, никто о смерти не предупреждает. Бог — тут в голове Тикаки нарисовался смутно обобщённый образ вселенской гармонии — посылает её к человеку без всякого предупреждения. Это исключительное право присвоил себе человек, именно он изобрёл весьма своеобразный способ убийства, который мы называем — смертный приговор. Тикаки подумал о Кусумото. Наверное, ему уже зачитали официальный указ. Интересно, что ощущает теперь автор «Ночных мыслей», этот человек в очках без оправы, похожий на банковского служащего? Как воспринял он страшное предуведомление?