– Посиди со мной, Тони. Может быть, я вздремну.

– Конечно. Все равно делать мне нечего. И за что мне только платят?!

Она уснула мгновенно, как ребенок. Следующие десять минут Тони почти не дышал. Просто смотрел на нее, слегка приоткрыв рот. В его ясных глазах застыло тихое обожание, словно он стоял перед алтарем.

Затем осторожно встал, пятясь назад, вышел в вестибюль. У стойки остановился и прислушался. Перо скрипело по бумаге.

Он завернул за угол к телефонам в стеклянных кабинках, снял трубку и попросил телефонистку соединить его с гаражом.

После третьего или четвертого гудка ему ответил мальчишеский голос:

– «Уиндермир», гараж.

– Это Тони Резек. Тот парень с моей визиткой, Уотерсон. Он уехал?

– Полчаса назад, Тони. Твой приятель?

– Вроде того. Спасибо, пока.

Тони повесил трубку, почесал в затылке, вернулся к стойке и постучал по мраморной поверхности. Портье высунулся из-за стекла с готовой улыбочкой на лице. При виде Тони улыбочка пропала.

– Что ты тут ошиваешься? Покою от тебя нет, – прорычал он.

– Сколько стоит час в четырнадцатом «б»?

– Люксы в башне на час не сдаются, – угрюмо ответил консьерж.

– Один сдали. Только постоялец уже съехал. Пробыл как раз час.

– Ладно, – миролюбиво сказал консьерж. – Съехал так съехал. Вычеркиваем. Будто и не было.

– Пяти баксов хватит?

– Твой приятель?

– Нет. Алкоголик с манией величия, но без гроша в кармане.

– А мне все едино. Как он спустился?

– Я отвез его на служебном лифте. Ты спал. Так хватит пяти баксов?

– Да брось ты!

Тони извлек потрепанный бумажник из страусиной кожи и выложил на мраморный прилавок пятерку.

– Больше у него не было, – туманно проронил он.

Портье поднял бумажку и удивленно пожал плечами:

– Как скажешь, Тони.

Зазвонил телефон. Портье поднял трубку, послушал и подтолкнул аппарат к Тони:

– Тебя.

Тони прижал аппарат к груди и поднес трубку к уху. Голос показался ему незнакомым, каким-то металлическим, подчеркнуто анонимным.

– Тони? Тони Резек?

– Я.

– Я звоню от Эла. Слушаешь?

Тони поднял глаза на консьержа.

– Уйди, будь другом, – попросил он, прикрыв трубку рукой. Портье хитро прищурился и скрылся за стеклом. – Слушаю.

– У нас было дельце к парню, который остановился в твоем отеле. Он задумал улизнуть, но мы его перехватили. Эл так и думал, что ты ему поможешь. Прижали мы его, да только твой приятель не сплоховал.

Тони вцепился в трубку. Лоб покрылся испариной.

– Не тяни. Это ведь не конец?

– Осталось всего ничего. Твой дружок словил пулю. Наповал. Эл… Эл просил передать тебе последний привет.

Тони грузно оперся на стойку. Из горла вырвался странный звук.

– Смекнул? – Металлический голос звучал раздраженно и немного устало. – У малого был ствол. Он устроил пальбу. Больше Эл никому не позвонит.

Тони вздрогнул, и тяжелый аппарат стукнулся о розовый мрамор. Его рот скривился в жесткой усмешке.

– Вот так-то, малыш, – сказал металлический голос. – Спокойной ночи.

В трубке раздался сухой треск, словно горсть гальки швырнули о стену.

Тони очень осторожно положил трубку на рычаг. Перевел взгляд на левый кулак, вытащил носовой платок, мягко помассировал ладонь и правой рукой выпрямил окоченевшие пальцы левой. Промокнул лоб платком. Портье вышел из-за перегородки и подмигнул ему:

– В пятницу у меня выходной. Одолжишь номерок?

Тони кивнул, криво улыбнулся, убрал платок и прихлопнул карман рукой. Затем повернулся, пересек прихожую, три узкие ступени, слабо освещенный главный вестибюль, миновал арку и оказался снова в гостиной. Он двигался бесшумно, словно у постели тяжелобольного. Осторожно, дюйм за дюймом, опустился в кресло. Девушка безмятежно спала, уютно свернувшись, как умеют редкие женщины и все кошки. Бормотание приемника заглушало ее слабое дыхание.

Тони Резек откинулся в кресле, сжал пальцами лосиный зуб и тихо сомкнул веки.

Человечек приехал с побережья Калабара либо с Папуа или Тонгатабу – в общем, с какой-то далекой окраины. Этот трудяга на благо империи – лоб обветшал от морщин, пергамент кожи пожелтел – потихоньку напивался в клубном баре. На нем был выцветший школьный галстук, – похоже, приезжий долгие годы хранил его в какой-нибудь жестяной коробке, чтобы не сгрызли сороконожки.

Господин Саттон-Корниш не был знаком с хозяином галстука, во всяком случае на тот момент, зато был знаком с самим галстуком – еще бы, галстук его школы. Он робко обратился к человечку, и тот откликнулся, потому что пребывал в легком подпитии и приятелей в клубе не имел. Они выпили, вспомнили школу, поговорили, как это умеют делать англичане, – ненавязчиво, даже не представившись, но вполне дружелюбно.

Для господина Саттон-Корниша это было большое событие, ведь в клубе к нему никто и никогда не обращался, разве что обслуга. Он был слишком задавлен жизнью, слишком замкнут на себе… С другой стороны, в лондонских клубах разговаривать с кем-то совсем не обязательно. На то они и существуют.

Впервые за пятнадцать лет господин Саттон-Корниш вернулся домой к чаю слегка под градусом. Он тупо сидел в гостиной наверху, держа в руке чашку остывшего чая, и пытался представить себе, как человечек выглядел в прошлом – молодое щекастое лицо торчит над итонским воротничком или вылезает из-под школьной крикетной кепки.

Вдруг он вспомнил – и даже крякнул от удовольствия, чего с ним тоже давно не случалось.

– Лливеллин, дорогая, – произнес он. – Лливеллин-младший. У него еще был старший брат. Служил в конной артиллерии, погиб на войне.

Госпожа Саттон-Корниш сурово взглянула на него поверх обильно расшитого чайного чехла. В ее каштановых глазах – каштаны не свежие, а высохшие – тоской застыло презрение. Ее крупное лицо носило серый оттенок. Серыми были и октябрьский вечер, и тяжелые, до самого пола, испещренные монограммами шторы на окнах. Даже все предки на стенах были серыми – за исключением одного, опального генерала.

Под неподвижным серым взглядом кряк в горле господина Саттон-Корниша приказал долго жить. Господин Саттон-Корниш чуть поежился, а поскольку контролировал себя не в полной мере, рука его дернулась. Чай пролился на ковер, не без изящества утащив за собой чашку.