же, мне знакомы эти молодые березки! Вон одна из них склонилась под бременем глубоких снегов, выпавших минувшей зимой, да так и не сумела выпрямиться. И тут я увидел возле этой березки, под кустом черной смородины и рядом с заросшей травой тропинкой, чью-то корзинку и завязанный узлом заплечный мешок. Значит, здесь бывает кто-то еще? Но я никогда прежде не встречал здесь ни одной живой души. Интересно, кто это браконьерствует в моих личных владениях?

Люди у нас в деревне леса боялись. А поскольку наша хижина стояла почти что на опушке, они боялись и нас заодно. А я все никак не мог понять, чего это они так боятся. Они вечно рассказывали страшные истории о волках, но я лишь однажды видел в лесу волчий след, хотя порой слышал, конечно, печальный волчий вой, особенно зимними ночами, но ни один волк никогда и близко не подходил ни к домам, ни к полям. Немало рассказывали также о встречах с медведями, хотя, честно говоря, никто в нашей деревне никогда не видел ни медведя, ни медвежьего следа. А уж когда деревенские начинали болтать об иных опасностях, подстерегающих беспечного человека в лесу, о невероятных существах и волшебных чарах, и округляли при этом глаза, и переходили на шепот, то мне они и вовсе казались полными глупцами. Мне, например, ни о каких чарах ничего известно не было. Я всегда спокойно уходил в лес, и возвращался оттуда, и снова туда уходил, я исходил его вдоль и поперек, я знал его не хуже, чем свой собственный огород, и ни разу не обнаружил там ничего такого, чего стоило бы бояться.

Зато в деревне меня сторонились. Люди там посматривали на меня с подозрением и называли маленьким дикарем. И я даже отчасти этим гордился. Хотя, может, мне и было бы приятнее, если б они мне улыбались и окликали меня по имени. Но раз уж так сложилось, у меня хватало собственной гордости, да и гордиться мне было чем: я считал себя хозяином этого огромного леса, куда никто больше, кроме меня, ходить не осмеливался.

А потому я с таким ужасом и болью смотрел на эти следы, оставленные в моих владениях неведомым захватчиком, способным поломать всю мою жизнь… и вдруг узнал в этой корзине и в этом заплечном мешке свои собственные вещи! Значит, я просто обошел изгородь кругом. И теперь этот круг замкнулся. И весь мой лес находился снаружи, за пределами этой колючей стены, а внутри… ну, пока что мне было совершенно неизвестно, что там находилось внутри ее.

С этого дня мое ленивое любопытство переросло в страстное желание и твердую решимость непременно проникнуть за эту изгородь и своими глазами посмотреть, какую тайну она скрывает. Ночью, лежа в постели и глядя на угасающие угли в очаге, я теперь размышлял о том, какие инструменты могут мне понадобиться, чтобы прорубиться сквозь эти колючие заросли, и о том, как бы мне эти инструменты раздобыть. Те жалкие кирки и мотыги, которыми мы обрабатывали свое поле, вряд ли способны справиться с такими мощными кривыми ветвями. Нет, тут нужен настоящий тесак или меч, а еще – хороший точильный камень, чтобы острить его.

Так началась моя карьера вора.

Умер один старый дровосек, живший в деревне, я услыхал об этом на рынке. Я знал, что он жил один и его прозвали скрягой. У него вполне могло быть то, что мне нужно. И в ту же ночь, едва отец с мачехой уснули, я тайком выбрался из дому и по дороге, залитой лунным светом, быстро пошел в деревню. Дверь в доме дровосека была не заперта. В очаге еще тлели угли. На кровати, слева от очага, лежал покойник, и две женщины, видимо плакальщицы, сидели возле него и болтали друг с другом, лишь время от времени вспоминая о своих обязанностях и принимаясь причитать и плакать. Я бесшумно прокрался в ту часть дома, где размещались хлев и конюшня, и женщины в полутьме меня не заметили. Корова мирно жевала жвачку, и лишь кошка следила за мной, а женщины по ту сторону очага продолжали о чем-то разговаривать и смеяться, хотя рядом лежал покойник, завернутый в саван. Я внимательно осмотрел инструменты дровосека, действуя тихо, без спешки. У него имелся прекрасный топор, тяжелая грубоватая пила и отличное точило – настоящее сокровище для меня. Раму-то я, конечно, с собой взять не мог, но ручку все же под рубаху спрятал, потом сунул под мышку остальные инструменты, взял в обе руки точильный камень и стал пробираться к выходу. «Кто там?» – равнодушно спросила, услышав шорох, одна из женщин и тут же на всякий случай ненатурально взвыла по покойнику.

Проклятый точильный камень прямо-таки все руки мне вывернул, пока я его до дому дотащил! Камень, все инструменты и ручку от точила я спрятал недалеко от опушки леса под кустом ежевики. Затем прокрался в черное нутро нашей хижины – там даже и окон-то не было, а огонь в очаге успел совсем погаснуть, – ощупью добрался до своего тюфяка, рухнул на него и долгое время лежал без сна с бешено бьющимся сердцем. Теперь я уже мог начинать придумывать и собственную историю: нужный инструмент я украл и намерен был по-настоящему атаковать колючую стену. С таким оружием вполне можно было приступать к осаде этой таинственной крепости. Впрочем, таких слов я тогда даже в мыслях не употреблял. Я тогда еще ничего не знал ни об осадах, ни о крепостях, ни о войнах, ни о победах – ни об одной из тех вещей, которые и лежат в основе истории человечества. Я вообще ни одной истории тогда не знал, кроме истории своей собственной жизни.

Если бы я описал эту историю в книге, она наверняка многим показалась бы весьма скучной. И в ней действительно ничего интересного не было. В тот год все лето, всю осень, всю зиму и весну, а также и следующие лето, осень и зиму я вел войну с той зеленой стеной, но ни разу свою осаду не снял; я пилил, колол, прорубался сквозь колючие заросли ежевики и боярышника. Если мне удавалось перерубить какой-нибудь особенно толстый и упрямый ствол, я все равно не мог сразу его вытащить, пока не обрубал еще с полсотни тесно переплетшихся веток. Наконец, высвободив этот ствол, я выволакивал его наружу и тут же принимался рубить следующий. Мой топор тупился, наверное, тысячу раз. Я ухитрился смастерить нечто вроде точильного станка