еду готовил, и стирал, и нянчил ребенка, и доил козу, чтобы накормить его. Ну я и говорю: «Давайте я возьму его с собой, пусть у меня побудет, хотя бы до тех пор, когда сам есть научится. Вы тоже, если хотите, можете у меня пожить»; а он все смотрит на меня — маленькое, худенькое, уже заморенное существо, нечто такое, что за всю свою жизнь не садилось за стол, чтобы наесться досыта, — и говорит: «Благодарствую, мэм. Я сам справлюсь».

— И так оно и получилось, — сказал Пруитт. — Не знаю уж, каков он был на лесопилке, и фермы у него никогда не было, чтобы понять, какой из него фермер. Но мальчика он вырастил.

— Верно, — сказала миссис Пруитт. — А я все не отставала от него. «Мы даже не знали, что вы женаты», — говорю. «Да, мэм, — отвечает. — Мы поженились в прошлом году. Она умерла родами». — «А кто она, — спрашиваю, — с Французовой Балки, из местных?» — «Нет, мэм, — отвечает, — она из южной части штата». — «И как же ее звали?» — «Мисс Смит».

— У него столько всего было на плечах, что даже не оставалось времени научиться врать, — сказал Пруитт. — Но мальчика он вырастил. После того как осенью собрали урожай, он рассчитал черномазого, и уже следующей весной они со стариком, как и прежде, вышли в поле вдвоем. Он сварганил себе что-то вроде заплечного мешка, какие, говорят, индейцы делают, чтобы было в чем носить ребенка. Время от времени я захаживал туда, когда земля была еще холодной, и видел, как Джексон с папашей проводят борозды плугом и рубят кустарник, а мешок висит на воротном столбе, и в нем, стоя совершенно прямо, спит мальчик, словно это перина какая. Той весной он начал ходить, и, стоя у забора, я смотрел, как это крохотное существо семенит по борозде, изо всех сил стараясь не отстать от Джексона, и наконец тот, дойдя до конца ряда, вытаскивает плуг из земли и идет назад, и сажает его себе на шею, и снова начинает пахать. К концу лета он уже научился ходить довольно прилично. Джексон смастерил ему из дерева и дранки маленькую мотыгу, и часто можно было видеть, как Джексон срезает хлопок на высоте бедра, а вот мальчика не видно, видно лишь, как там, где он есть, колышется хлопок.

— Джексон сшил ему одежду, — продолжала миссис Пруитт. — Сам, собственными руками. Я тоже кое-что сшила и отнесла ему, хотя раньше бралась за иглу только однажды. Он поблагодарил меня, но видели бы вы, с каким выражением. Вообще иногда могло показаться, что он на саму землю обижается за то, что она кормит мальчика своими плодами. Я старалась уговорить Джексона отвести его в церковь и окрестить. «У него уже есть имя, — возразил он. — Его зовут Джексон Лонгстрит[94] Фентри. Папаше нравятся обе части».

— Он не отпускал от себя мальчика ни на минуту, — сказал Пруитт. — Где увидишь Джексона, там увидишь и малыша. Даже если бы там, во Французовой Балке, ему пришлось выкрасть его, ближе, чем теперь, не спрячешь. Даже в Хэвен-Хилл, в лавку за продуктами, ездил теперь старик, а расставался хоть сколько-то надолго Джексон с мальчиком только раз в году, когда отправлялся в Джефферсон платить налоги, и, когда я увидел малыша впервые, он показался мне похожим на щенка сеттера, но однажды, узнав, что Джексон уехал платить налоги, я приехал к нему, и мальчик залез под кровать, но никакого шума не поднял, просто забился в угол и смотрел на меня. Даже не мигнул ни разу. И походил скорее на только что пойманного лисенка или волчонка.

Иногда мы видели, как он достает из кармана жестянку с нюхательным табаком, ссыпает немного на откинутую крышку, кладет щепотку на нижнюю губу, потом с чрезвычайной осторожностью туда же вытряхивает остальное.

— Ясно, — сказал дядя Гэвин. — А дальше что?

— А дальше ничего, — ответил Пруитт. — На следующее лето они с мальчиком исчезли.

— Исчезли?

— Вот именно. Просто ушли утром. Когда именно — не знаю. В какой-то момент я, наконец, не выдержал, поднялся к ним наверх, а в доме никого не оказалось, и я пошел в поле, где пахал старик, и сначала мне показалось, что у него сломалась распорка между ручками плуга и он приспособил взамен ей какое-то деревцо, но тут он заметил меня и схватился за это деревцо — оказалось, что это дробовик, и сказал он мне, думаю, примерно то же самое, что и вам, когда вы нынче заглянули к нему. На следующий год ему опять помогал тот же черномазый. А через пять лет вернулся Джексон. Когда точно, не скажу. Просто однажды утром оказался на месте. Черномазого снова рассчитали, и они с папашей, как и всегда, взялись за дело вдвоем. Однажды мне стало невтерпеж, я поднялся к ним и встал у забора, где он пахал, и стоял, пока через некоторое время борозда, которую он проводил, не привела его к забору, но он даже головы не поднял, продолжал пахать буквально рядом, меньше чем в десяти футах от меня, не глядя, а потом повернулся и пошел назад, и тут я спросил: «А с ним что, Джексон, умер? — И только тут он посмотрел на меня. — Мальчик», — сказал я. Он ответил: «Какой мальчик?»

Нас пригласили пообедать.

Дядя Гэвин поблагодарил хозяев.

— Мы прихватили кое-что перекусить с собой, — сказал он. — До Варнеровой лавки тридцать миль езды, а потом еще двадцать две до Джефферсона. А дороги наши еще не очень-то приспособлены для автомобилей.

К лавке Варнера во Французовой Балке мы подъехали уже на закате; навстречу нам в очередной раз поднялся мужчина; он спустился с террасы и подошел к машине.

Это был Ишем Квик, тот самый, что первым обнаружил тело Торпа, — долговязый нескладный мужичок лет тридцати пяти, с несколько мечтательным взглядом, близорукий, хотя если присмотреться, то за этой близорукостью угадывалась некоторая глубина и даже загадка.

— Я вас ждал, — сказал он. — Вид такой, словно на вас воду возили. — Он с прищуром посмотрел на дядю Гэвина. — Да, Фентри, он такой.

— Точно, — согласился дядя Гэвин. — А почему вы мне ничего не сказали?

— Да я и сам сначала ничего не понял, — сказал Квик. — Эти два имени у меня связались, только когда я узнал, что ваше жюри присяжных раскололось и раскольник один.

— Два имени? — переспросил дядя Гэвин. — Каких име… Ладно, неважно. Рассказывайте.

Мы сели на террасе запертой на замок пустой лавки; на деревьях трещали и посвистывали цикады,