К нам присоединился молодой человек:

— Стрик уже разоренный есть.

Трактирщик представил его:

— Мой сын, мессир. Вапен[137] он есть.

— Стрика судить будут. Все они отберут, — сказал Вапен.

— За что судить?

Вапен пожал плечами:

— Если не подозреваемый он есть, слишком большой он есть.

— Они нас уничтожат, мессир, — сказал мне его отец. — Один человек и другой.

— Таверну моего отца скоро они захватят. — Молодой человек был невысок ростом, но выглядел крепким, и, когда он наклонился ко мне, я увидел шрам, который, должно быть, был оставлен ножом или разбитой бутылкой на одной из его рябых щек.

— Скоро, не сейчас это есть, — сказал трактирщик.

— Лучше таверну мы продадим и лодку купим. Назад не придем мы есть.

Я сказал:

— Лучше уничтожить тех, кто хотел бы уничтожить вас, вы есть.

Трактирщик испуганно оглянулся, но сын его сплюнул на пол и сказал:

— Что еще нам они сделают?

Вскоре после этого трактирщик ушел домой, а Вапен извинился и отправился обслуживать другого посетителя.

— Вот'тыш 'де.

Я оглянулся на покачивающуюся женщину позади меня и спросил:

— Синель?

— Т' дама на Зеленой? Нет, эт' яш. — Джали опустилась на стул Гагарки и оперлась подбородком на руки. — Кашись, моя мордш не шибко хорош, аш?

— Не улыбайся, — сказал я ей.

— Я не'. Яш был' оч'нь голодной. Я нашл' бабш в переушке.

— Не так громко, пожалуйста.

— Я пил' и пил', упал' и п'нял, чё м'е 'учше оста'овица.

— Ты убила ее, Джали?

— Не дум' шо. Он' больш бабш. — Она замолчала, ее глаза глядели в разные стороны, нос смягчился и, казалось, утонул в ее лице. — Никогда не был' такш пьяной. Тебеш нравится, Рашшан?

Я покачал головой, гадая, сколько времени пройдет, прежде чем она снова протрезвеет. Это может быть делом нескольких минут, решил я; возможно также, что то, что мы интерпретировали как пьянство, было необратимым повреждением мозга.

— Яш был' оч'нь голодной, — повторила она.

— Часть крови, которую ты пьешь, становится твоей собственной кровью. Конечно, ты должна это знать.

— Н' думалш об шэтом, Рашшан. Эт' какш коров'. — Она ждала, ожидая (как я видел), что ее отругают. — А з'тем м'е 'ужно б'ла 'ернутца в больш' домш, только я там заперш.

Я кивнул.

— И я н' могуш найти егош, но 'стрет' тя.

— В общем, ты права, — сказал я ей. — Мы должны убрать тебя с глаз долой, и, вероятно, было бы неразумно возвращаться к Сайфер.

— У мен' волосыш кривые? — Ее руки потянулись к волосам.

— Нет. Но на твоем месте я бы к ним не притрагивался. — Увидев знакомое лицо, я крикнул: — Копыто, подойди и сядь с нами.

Он подошел к столу и протянул мне руку:

— Боюсь, я вас не помню, сэр. Вы из Нового Вайрона?

Я беспокоился об Ореве, о моем суде и еще о дюжине других вещей, но не мог удержаться от смеха, так же как и несколько минут спустя, когда вошел Шкура с разбитым лицом и заплывшим глазом, все еще злой и жаждущий драки.

— Да, — сказал я Копыту. — Я — твой отец, а это твоя сестра, Джали.

— Рог! — Когда он, промокший до нитки, ввалился, спотыкаясь, в пещерообразную комнату, служившую Крови гостиной, Гончая вытаращил глаза.

— Кореш? — Слепое лицо Хряка смотрело не совсем на него. — Х'эт ты, кореш? — Ослы, более чем полусонные, подняли головы и повернули длинные уши, чтобы услышать влажное шарканье его башмаков по покрытому шрамами и пятнами паркету.

— Да, это я. — Он сел между Хряком и Гончей, вытирая воду с волос и глаз. — Устал и ужасно промок.

— Птиц тож!

— Да. Высуши свои перья. Но только не на моем плече, пожалуйста. Оно едва может выдержать свой собственный вес.

— Божок схватил тебя... — Голос Гончей звучал так, словно он сам в это не верил. — Я сказал Хряку.

— Неужели? И что сказал Хряк?

— Молился за тя, кореш.

Он посмотрел на Хряка, потом положил дрожащую руку на огромное колено наемника:

— Ты тоже мокрый.

— Х'йа, кореш. Дождит там, снаружи? Дождит!

Он повернулся и изучил Гончую:

— И ты тоже.

Гончая не ответил.

— На улице идет дождь, Хряк, как ты и говорил. Но не здесь. Здесь черепичная крыша, и черепица осталась, там, где не сломалась.

— Через х'окна, кореш.

— Птиц тож, — заметил Орев.

Хозяин погладил его:

— Ты хочешь сказать, что влетаешь в дом через разбитые окна, как это делает дождь, Орев? Или что ты мокрый, как Гончая и Хряк?

— Птиц мокр! — Орев расправил крылья, грея их у догорающего огня.

— Так оно и есть, и по той же самой причине — вы были там со мной.

— А я нет, — сказал Гончая, обращаясь к огню. — Я должен тебе это сказать, и сейчас самое время. Я слышал, как божок разговаривал с тобой, и прятался здесь, в одной из маленьких комнат, пока не пришел Хряк.

— Я тебя не виню.

— Я тоже пытался заставить его спрятаться, но он не захотел. Он вышел под дождь, чтобы помочь тебе.

— Хорош муж! — воскликнул Орев.

— Значит, ты вышел, чтобы вернуть его?

Гончая кивнул, все еще глядя на огонь.

— Повис на моей руке, — объяснил Хряк.

— Я заставил его слушать. А ты и божок разговаривали, действительно беседовали, как человек и его слуга. Мы... я не смог разобрать, о чем вы говорили. А ты смог, Хряк?

— Ни хрена не понял.

— Мы могли уловить только отдельные слова, но по вашим голосам поняли, что он не причинит тебе вреда. Поэтому Хряк снова спрятал свой меч и вернулся сюда.

— Хорош Шелк!

— Да, это так, Орев, и именно поэтому мы должны его найти. Но вы, Гончая и Хряк тоже хорошие, каждый по-своему, вы — гораздо лучшие друзья, чем я заслуживаю. Ты пришел ко мне, когда я сидел в руке божка, и это потребовало большого мужества. То, что Гончая прятался здесь, было просто здравым смыслом, поскольку он не смог бы ничего добиться, если бы попытался спасти меня от несуществующей угрозы. Когда представился случай спасти жизнь, он действовал так мужественно, как только мог человек.