двери, но на пороге остановился, чтобы с сомнением оглянуться на пустой экран, который напоминал сейчас закрытую дверь в стене.

Прекрасней женщины[64]

Она была прекраснейшей из всех, кто выходил в эфир. Поднимаясь на бесшумном лифте в комнату, где ждала Дейрдре, Джон Харрис (в прошлом ее импресарио) не мог выкинуть из головы ее прежний образ.

Год назад она сгорела вместе с театром, и с тех пор Харрис старался не воскрешать в памяти тонких черт ее лица — разве что она устремляла на него горделивый взор со старой истрепанной афиши или нежданно мелькала в сентиментальной телехронике. Но теперь пришлось все вспомнить.

Лифт лязгнул и остановился. Дверь отъехала в сторону. Харрис растерялся. Умом он понимал, что надо бы довести дело до конца, но тело категорически отказывалось подчиняться. До сего момента он гнал от себя мысли об изумительной грации идеального, словно созданного для танцев тела, вспоминал мягкий с хрипотцой голос и легкую картавинку, очаровавшую публику всей планеты.

Свет не видывал такой красавицы.

Другие актрисы, предшественницы Дейрдре, становились милыми объектами обожания, но еще не бывало такого, чтобы весь мир влюбился в одну-единственную женщину. Мало кто (не считая столичных жителей) имел удовольствие лицезреть Сару Бернар или очаровательную Лилли Лэнгтри; аудитория кинодив ограничивалась теми, кто мог позволить себе поход в кино; но образ Дейрдре хотя бы однажды озарил телеэкран во всяком жилище цивилизованного мира — и во многих за пределами цивилизации. Томные ритмы ее хрипловатого пения, волнующие движения роскошной фигуры вплелись в пространства бедуинских палаток и полярных юрт. Мир помнил каждое па ее грациозного танца, каждую интонацию ее голоса. Помнил неуловимое сияние, исходившее от ее улыбки.

И оплакивал Дейрдре, когда она сгорела вместе с театром.

Харрис никак не мог отделаться от мысли, что она умерла, хотя знал, что она ждет в комнате, до которой оставалось несколько шагов. Он вспоминал стихи Джеймса Стивенса, давным-давно сочиненные в честь другой Дейрдре — обожаемой всеми красавицы, не забытой даже спустя две тысячи лет:

Ты вспомнишь Дейрдре, чьи краса и свет —

Теперь лишь прах, что в поднебесье вьется,

И в тот же миг внутри все оборвется.

Прекрасней женщины и не было, и нет.

Неправда, конечно. Прекрасные женщины — не такая уж и редкость. В конце концов, погибшая год назад Дейрдре вовсе не была идеалом красоты. Не скажешь так и про ту, другую Дейрдре, думал он, ибо на свете полно женщин с идеальной внешностью, но не о них слагают легенды. Легенды слагают о тех, чьи очаровательные черты (их несовершенство придавало Дейрдре особый шарм) лучатся неземным светом. Ни одна женщина на его памяти не обладала магией той Дейрдре, что погибла год назад.

О горе вам — и всем, кто рядом с вами,

Не ведавшим ее любви земной.

Так упивайтесь скорбью вековой,

Которую не выразить словами.

Нет слов. Ни единого. И вряд ли он сумеет сделать то, что собирался. Это невозможно, понял Харрис, коснувшись кнопки звонка, но было уже поздно: дверь сразу открылась.

За ней стоял хмурый Мальцер в очках с толстыми линзами. Видно было, с каким волнением он ждал посетителя. Харрис слегка оторопел: не верилось, что этот невозмутимый гордец, с которым Харрис завел шапочное знакомство год тому назад, способен так дрожать. Наверное, сама Дейрдре сейчас трепещет, словно живой комок нервов… Стоп. Пока не время думать об этом.

— Входите, входите, — раздраженно сказал Мальцер, хотя Харрис не видел причин для недовольства.

Должно быть, последний год работы — по большей части в одиночестве и секретной обстановке — вымотал Мальцера эмоционально и физически. Похоже, он был на грани нервного срыва.

— Она в норме? — глупо спросил Харрис, ступив за порог.

— О да. Она-то в норме. — Мальцер, закусив ноготь большого пальца, бросил взгляд через плечо — на дверь, за которой, должно быть, ждала Дейрдре.

Харрис непроизвольно шагнул вперед.

— Нет, — остановил его Мальцер. — Сперва поговорим. Пройдите вон туда, присядьте. Хотите выпить?

Харрис кивнул, а потом смотрел, как Мальцер трясущимися руками наливает виски из графина. Заметно было, что он едва держится на ногах. Харрис почувствовал, как в груди поселилось холодное сомнение — там же, где совсем недавно жила необъяснимая надежда.

— Так она точно в норме? — осведомился он, принимая у Мальцера бокал.

— О да, в полной. Настолько уверена в себе, что мне даже страшновато. — Мальцер залпом проглотил виски, налил еще и сел.

— Если так, в чем проблема?

— Никаких проблем. По-моему. Хотя… ну, не знаю. Ни в чем не могу быть уверен. Я почти год ждал этого момента, но теперь… скажем так: сомневаюсь, что ваша с ней встреча будет своевременной. Просто сомневаюсь.

Неестественно большие за толстыми линзами глаза были совершенно пусты. Сухопарый, словно свитый из проволоки, под смуглой кожей проступает каждая косточка черепа, каждая жилка… Год назад, когда Харрис видел Мальцера в последний раз, тот не показался таким доходягой.

— Я слишком с ней сблизился, — продолжил он. — Смотрю на нее и вижу лишь плод своих трудов. И не уверен, что готов продемонстрировать его вам или кому-то еще.

— А она что думает?

— Не видел женщины, настолько уверенной в себе. — Мальцер глотнул виски, звякнув о зубы стаканом, и поднял деформированные линзами глаза. — Ясное дело, первая же неудача будет означать… полный провал.

Харрис кивнул и задумался о фундаменте этой встречи, о годе невероятно кропотливой работы, о безмерных знаниях, о бесконечном терпении, о тайном сотрудничестве художников, скульпторов, дизайнеров, ученых — об этом оркестре под управлением гениального дирижера по фамилии Мальцер.

Еще он думал — с ревностью, не имевшей под собой разумных оснований, — о загадочной, холодной, бесстрастной близости, об отношениях, сложившихся за этот год между Дейрдре и Мальцером, небывалых и более интимных, чем близость между двумя человеческими существами. В каком-то смысле Дейрдре, которую он увидит через несколько минут, будет похожа на Мальцера — тогда как в Мальцере он то и дело подмечал присущую Дейрдре легкую манерность движений и голосовых модуляций. Казалось, между этими двумя заключен гротескный союз, какого еще не видела планета.

— Масса сложностей, — озабоченно говорил Мальцер, и в голосе легчайшим эхом отзывались обворожительные каденции Дейрдре, сладкая хрипотца, которой Харрис никогда больше не услышит. — Во-первых, разумеется, шок. Страшный шок. И сильнейшая пирофобия. Пришлось совладать с ними, прежде чем двигаться дальше. Но у нас получилось.