— Могу я закончить? — сказала Робин, ее тон был спокойным, хотя ее пульс учащенно бился.

— Продолжай, — холодно сказал Страйк.

— И ты сказал мне, что мне нужно вылечить мои панические атаки, потому что ты не хочешь, чтобы это было на твоей совести, если я облажаюсь и снова пострадаю.

Страйк, который теперь точно знал, к чему клонится разговор, стиснул зубы так, что Робин, увидев это, назвала бы это хамством.

— Я никогда не пилила тебя по поводу того, что ты должен следить за собой, — сказала Робин, ее глаза все еще были устремлены на дорогу. — Ни разу. Это твоя жизнь и твое тело. Но в тот день, когда ты сказал мне, что я должна пройти курс терапии, ты сказал, что не только мне придется жить с последствиями, если я себя доканаю.

— И что? — снова сказал Страйк.

Смесь мазохизма и садизма вызвала у него желание заставить ее быть откровенной. Теперь, начиная чувствовать раздражение, Робин сказала:

— Я знаю, что тебе больно. Ты выглядишь ужасно.

— Отлично. Как раз то, что мне было нужно.

— О, ради Бога… — сказала Робин, теперь едва сдерживая свой пыл. — Ты бы никогда не позволил никому другому выйти на работу в твоем состоянии. Как, по-твоему, ты собираешься защищать себя или меня, если…?

— Значит, я мертвый груз в своем собственном чертовом агентстве, да?

— Не искажай мои слова, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю…

— Да, я калека средних лет, которого лучше оставить в машине…

— Кто говорил о твоем возрасте?

— Пока ты весело шагаешь к тому, что могло бы быть…

— “Весело”? Ты можешь быть более снисходительным?

— чертовой засадой…

— Я учлал это и…

— О, ты это учла, да? Это остановит тебя от того, чтобы тебя проткнули ножом в шею, когда ты войдешь в дверь…

— Ради всего святого, СТРАЙК! — крикнула Робин, обеими руками ударяя по рулю, напряжение, которое она носила в себе с момента взрыва, наконец, нашло катарсическое облегчение, — Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ТЫ УБИЛ СЕБЯ НАХУЙ! Я знаю, что ты чувствуешь себя… не знаю… выхолощенным из-за того, что ты на костылях, или что-то в этом роде…

— Нет, я, черт возьми, не…

— Ты говоришь о честности, но ты ни хрена не честен, ни со мной, ни с собой! Ты знаешь, почему я это говорю: Я не хочу тебя потерять. Теперь ты счастлив?

— Нет, я ни хрена не счастлив, — автоматически ответил Страйк, что было одновременно и правдой, и неправдой: какой-то едва осознаваемой частью своего мозга он зарегистрировал ее слова, и они облегчили бремя, о котором он едва знал. — Я думаю, что мы имеем дело с чертовым серийным убийцей…

— Я тоже так думаю! — сказала Робин, разгневанная непризнанием того, что ей стоило больших усилий сказать. — Но я знаю Зои, а ты нет!

— Знаешь ее? У тебя была одна двадцатиминутная прогулка с ней…

— Иногда достаточно и двадцати минут! Сейчас она была в ужасе по телефону, и я не думаю, что это потому, что Аноми приставил нож к ее горлу: это потому, что она собирается предать Аноми! Я знаю, ты думаешь, что я какая-то глупая, наивная дурочка, которая “весело” входит в опасные ситуации…

— Я не думаю так, — сказал Страйк. — Я не думаю.

Теперь в BMW стояла тишина. Страйк обрабатывал только что услышанное. Я не хочу тебя потерять. Разве так могла бы сказать женщина о том, кем, как он боялся в самые мрачные минуты, он стал? Толстым, сорокалетним, одноногим курильщиком, заблуждающимся в своей привлекательности и компетентности, все еще воображающим себя талантливым боксером-любителем с подтянутым животом, способным уломать самую красивую женщину в Оксфордском университете?

Но Робин это не утешило, напротив, она почувствовала себя уязвимой и незащищенной, потому что только что сказала то, что давно пыталась не говорить, и боялась, что Страйк услышал в этом “я не хочу тебя потерять” нечто большее, чем ее опасения, что он нанесет себе какую-то катастрофическую травму, поднимаясь по крутым бетонным ступенькам в доме Зои. Она боялась, что он разгадал ее боль от мысли о Мэдлин и желание близости, которой она пыталась убедить себя, что не жаждет.

Через несколько минут она сказала, стараясь, чтобы ее голос звучал ровно и рассудительно,

— Ты и есть это агентство. Без тебя оно было бы ничем. Я никогда не говорила тебе отдыхать, или бросать курить, или лучше питаться. Это было не мое дело — но теперь ты делаешь это моим делом. У меня в сумке сигнализация об изнасиловании, и кто бы ни был в комнате Зои, когда я туда приду, я позабочусь о том, чтобы они знали, что я пришла не один. Ты выглядишь достаточно злобно, даже сидя в машине. Любой, кто выглянет из окна, дважды подумает о том, чтобы причинить мне вред, зная, что ты прямо снаружи, но ты не сможешь подняться по лестнице, не подвергая себя опасности, и я буду больше волноваться за тебя, чем за себя, если кто-нибудь на нас нападет.

Страйк ничего не сказал, потому что он переживал всегда унизительный опыт столкновения с собственным лицемерием и заблуждением. Если бы дело дошло до драки на ножах, он был бы более чем бесполезен.

— Ты действительно взяла с собой сигнализацию об изнасиловании?

— Да, — сказала Робин, поворачивая на Джанкшн Роуд, — потому что я не чокнутая….

— Я никогда не думал, что ты такая… Ладно, я останусь в машине. Но позвони мне, как только окажешься там. Если через пять минут от тебя не будет ответа, я подойду.

— Хорошо, — сказала Робин.

Они проехали мимо магазина игрушек, и теперь клиновидное угловое здание Зои стояло прямо перед ними. Робин повернула BMW на Бруксайд-лейн и припарковалась.

— Пока я там, ты мог бы просмотреть материал по Ученику Лепина, — сказала она, взяв с заднего сиденья пластиковую папку с печатными материалами и протягивая ему. — Я потратила на это много времени прошлой ночью. Мне бы хотелось думать, что кто-то это прочитал.

Отстегивая ремень безопасности, Страйк сказал,

— Просто будь осторожна, хорошо?

— Буду, — твердо сказала Робин, выходя из машины.

Глава 101

Мои мужчины и