целой сложной системой привычных, условных ассоциаций…

Наиболее распространенные из способов второй категории:

а) реализованная метафора, изображающая один предмет под видом другого, в чем-либо сходного с ним предмета, и наделяющая его признаками этого последнего…

б) экземплификация, заключающаяся в том, что предмету приписывается какая-либо произвольно измышленная автором черта: предмет изображается в произвольно измышленной ситуации, с целью наиболее яркого показа его характерных признаков и осмеяния всего предмета…

Теоретики признавали, что даваемое в карикатуре подчеркнутое искажение действительности роднит карикатуру с гротеском, для которого подобное искажение служит главным определяющим признаком. Тем не менее, подчеркивали они, карикатура и гротеск понятия пересекающиеся, но целиком не совпадающие: во-первых, для гротеска характерно не обязательно всегда присущее карикатуре осмеяние изображаемого предмета, во-вторых, гротеск может рассматриваться только в качестве одного из многих средств карикатурного изображения, поскольку для карикатуры вовсе необязательна фантастически преувеличенная, чудовищная нелепость гротеска. Гротеск мог нарушать самые основные законы природы и тем самым отображать «психоидеологию общественных групп, потерявших веру в устойчивость самой действительности», как, например, мещанства или бывших людей. Карикатура же могла ограничиться лишь частичной нелепостью как явной условностью, выполняющей служебную роль в осмеянии данного предмета; применение карикатуры было «вполне совместимо с самой здоровой, самой устойчивой психоидеологией», якобы свойственной вождям большевизма.

Еще одно важное для нас пояснение: «Если карикатура может отличаться от гротеска самим своим методом и целеустремленностью изображения, то от пародии она отличается лишь предметом изображения, так что карикатура может быть названа пародией на изображаемый предмет». И, на самом деле, особенно часто таким предметом выбиралась известная партийная личность, а пародия являлась карикатурой на воспроизводимый стиль. Наконец, по своей целеустремленности карикатура совпадала с сатирой и нередко поэтому применялась с сатирическими целями. «Но, во-первых, сатира пользуется, помимо карикатуры, и другими средствами осмеяния, среди которых одно из главных мест занимает ирония; во-вторых, для карикатуры вовсе необязательна идеологическая заостренность сатиры, и карикатурное изображение», как мы увидим на основании шаржей на вождей партии, «не обязательно свидетельствует о политическом негодовании автора»[2228]. Ниже мы увидим ряд примеров беззаботных карикатур на вождей партии, выполненных в тонах легкой насмешки.

Насмешки над большевиками

Начнем с недоброжелательных карикатур на большевиков 1918 года. Карикатуры эти уникальны тем, что они в сочетании с комментариями открыто проговаривают идеи, которые в большевистской иконографии 1920‐х годов будут только подразумеваться. «Синий журнал» – богато иллюстрированная платформа, в которой публиковались юмористические рассказы, статьи. Редактор журнала Михаил Германович Корнфельд (1884–1973) был масоном, известным журналистом, издателем «Сатирикона». В октябре 1918 года он эмигрировал в Париж. Иллюстратор – Симаков Иван Васильевич – остался в Петрограде, занимался книжной иллюстрацией, карикатурой. Ему принадлежат политические плакаты «Помни о голодающих», «Да здравствует Коммунистический Интернационал», «Лучшие работницы и крестьянки, в Ленинскую партию!». Э. Ф. Голлербах в 1926 году писал о И. В. Симакове: «Продуктивность художника была исключительно велика, он хорошо владел рисунком, правильно понимал требования и вкусы пролетарского читателя, умел создавать наглядные и выразительные интерпретации текста»[2229].

Визуальный ряд художника Симакова и сопровождающий его комментарий некоего Ура неразделимы. Устанавливается прямая связь между внешним видом революционера и его политической сущностью – перед нами буквальное прочтение «политической физиономии». Дается визуальная характеристика: от лица и телосложения к голосу и от голоса к внутренней сущности – к характеру. Подход везде критический: левые революционеры, заявляет автор, истеричны. Они дергаются, ведут себя как женщины, а единственная женщина среди них, Коллонтай, на самом деле обезьяна. Вырисовываются контуры общего обвинения: демагогия, неспособность говорить правду, выражать чаяния народа и истории.

Г. Е. Зиновьев представлялся следующим образом: «До июльских дней на голове носил пышную шевелюру, и лицо было бритое, как у царских лакеев. После июльского восстания, скрываясь от властей, переменил личину и теперь появился без пышной шевелюры, но с бородкой и усами. Точно щенок, брошенный в воду, вымок весь и стал облизанным, как крыса…. Говорит тенором, тусклым и глухим, и говорит, как пишет, а пишет скверно. Безнадежные потуги на конкуренцию с Троцким, лавры которого не дают ему спать. С недавнего времени говорят, будто в голове у него завелись „идеи“, а поэтому будто хотел он разводиться с Лениным. Но, очевидно, „милые бранятся, только тешатся“» (ил. 1).

Л. Б. Каменева авторы называли «Мужчиной с опущенными вниз большими усами, неотесанным голосом, и упрямым характером. Сколько бы ему ни говорили и как бы ни доказывали, что дважды два четыре, он выйдет на кафедру и неуклонно, грубо в своем упрямстве, как дятел, будете долбить свое и доказывать, что дважды два не четыре, а совсем наоборот. Это какой-то каменщик, а не оратор. Актер без таланта, ведущий свою роль „под суфлера“, без интонаций, без огня и без особого пафоса» (ил. 2).

Ил. 1–4. Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, А. М. Коллонтай, Л. Д. Троцкий. Революционные шаржи. Синий журнал. 1918. № 4. С. 14

А. М. Коллонтай характеризовалась как «Особа женского пола. … Когда говорит с трибуны, то однообразно подпрыгивает на одной ноге, как бы желая взлететь и подняться над толпою. При этом почему-то корчится. Один из „солдатских депутатов“ охарактеризовал ее метко, хотя и не особенно эстетично: обезьяна… Неизбывная женская болтливость заменяет ей то, что называют красноречием, а злоба – заменяет пафос» (ил. 3).

Наконец, об Л. Д. Троцком говорилось: «Большая грива волос на голове, отчего на кафедре он кажется выше своего роста. Лицо подвижное, быстрые глаза; выдвинутые вперед губы делают лицо каким-то приплюснутым, а небольшая бороденка и усы еще сильнее подчеркивают хищную замкнутость. Теноровый, как будто стальной, иногда громкий, голос. Манера говорить коротко, чеканя слова и обрывая четко концы фраз. Есть два слова для его характеристики: демагог и авантюрист, но только высокой, международной марки… И в его речах только два мотива; злобный и льстивый. И не громит он, а жалит и язвит. Обладая от природы этим удивительным даром злоязычия, Троцкий развил его упражнениями до совершенства. Как острою шпагою опытный фехтовальщик, разит он удары противника, осыпая его выпадами, беспощадными и бесчестными. И в борьбе он никогда не упустит случая повалить противника „под ножку“, нанести ему удар в спину из‐за угла, подсунуть револьвер, из которого предварительно взяты все патроны, словом, как действует худшая из женщин. А с кем нужно – льстив и кокетлив до наглости» (ил. 4).

Шаржи: большевики смеются над собой

Традиция шаржа шла от популярного в России Оноре Домье. Советский художественный критик Яков Александрович Тугендхольд писал в 1928 году: «Задачи политической иллюстрации,