* * *

Услышав о смерти Помпея Страбона, Цинна вздохнул с облегчением. А когда он узнал о том, как тело Помпея Страбона протащили по улицам, то тихо присвистнул. Видимо, не слишком-то хороши дела в Риме, если даже его защитники не пользуются особой популярностью. Не зря он дожидается капитуляции, и теперь, кажется, это дело нескольких часов.

Однако ничего подобного не произошло. По-видимому, Октавий решил сдаться только тогда, когда народ решится на открытый бунт.

Квинт Серторий, который явился в этот день с докладом, имел на левом глазу повязку, набухшую кровью.

— Что с тобой случилось? — спросил Цинна.

— Потерял левый глаз, — коротко ответил Серторий.

— О боги!

— К счастью, у меня остался еще один, — стоически отозвался командир легиона. — Во всяком случае, я еще в состоянии разглядеть собственный меч, так что увечье не слишком помешает в битве.

— Садись, — приказал Цинна, наливая вина.

Он внимательно посмотрел на своего легата, решив про себя, что очень немногое в жизни может вывести Квинта Сертория из равновесия. Когда тот устроился в кресле, Цинна, вздыхая, сел рядом.

— Ты знаешь, Квинт Серторий, а ведь ты был совершенно прав, — проговорил он.

— Ты имеешь в виду Гая Мария?

— Да. — Цинна повертел в руках свой кубок. — У меня больше нет общего командования. О, я пользуюсь уважением среди старших по званию. Но я имею в виду солдат, самнитов и других италийских добровольцев. Они подчиняются только Гаю Марию, но не мне.

— Этого следовало ожидать. Если бы еще существовал прежний Гай Марий, тот справедливый и дальновидный человек, это не имело бы ни малейшего значения. Но с нами — не тот Гай Марий, не прежний! — Серторий вздохнул, и из-под его повязки медленно выкатилась кровавая слеза. — Изгнание — самая ужасная вещь, которая могла с ним случиться в его годы и при его немощи. Я достаточно наблюдал его в эти дни, чтобы понять: он только имитирует интерес к нашему делу. Единственное, что его беспокоит по-настоящему, так это месть тем, кто повинен в его изгнании. Он приблизил к себе худшего из легатов, какого я когда-либо знал, — Фимбрию! Этого волкодава! Что касается его личного легиона, который он называет своей охраной и отказывается считать частью армии, то он составлен из гнусных и жадных рабов и вольноотпущенников. От таких солдат не отказался бы ни один предводитель восстания рабов на Сицилии! Марий утратил проницательность, Луций Цинна, точно так же, как он утратил щепетильность. Он знает только одно: эта коллекция выродков — его собственная армия! И я очень опасаюсь, что он намерен использовать ее для достижения своекорыстных целей, а вовсе не ради благополучия Рима. Я с тобой и твоей армией, Луций Цинна, по одной простой причине: я не могу смириться с незаконным смещением консула во время его годичного пребывания в должности. Но я также не могу смириться и с тем, что, по моему мнению, собирается делать Гай Марий. Так что нам с тобой лучше действовать сообща.

У Цинны волосы встали дыбом. Он смотрел на Сертория со все возрастающим ужасом.

— Ты имеешь в виду, что Гай Марий собирается устроить в Риме кровавую бойню?

— Я в этом убежден. И не думаю, что кто-нибудь сможет его остановить.

— Но он не должен так поступать! Крайне важно, чтобы я вступил в Рим как законный консул, как миротворец, предотвративший дальнейшее кровопролитие, как человек, который пытается помочь нашему бедному городу обрести былое величие.

— Желаю удачи, — сухо сказал Серторий и встал. — Я буду на Марсовом поле, Луций Цинна, и пока намереваюсь оставаться там. Мои люди преданы мне, так что можешь на них рассчитывать. Я поддерживаю восстановление в должности законно избранного консула! И не поддержу ничего из того, что предпримет Гай Марий.

— В любом случае оставайся на Марсовом поле. Но, умоляю тебя, появись, как только начнутся какие-нибудь переговоры!

— Не беспокойся, я не допущу никакого провала, — заверил Серторий и вышел, вытирая кровь с левой щеки.

На следующий день Марий снял свой лагерь и повел легионы прочь от Рима, направляясь на Латинские равнины. Смерть Помпея Страбона послужила хорошим предостережением — среди огромного скопления людей, расположившихся вокруг большого города, непременно вспыхнет эпидемия. Марий решил, что лучше отвести своих солдат туда, где найдутся свежий воздух и незараженная вода и где можно вдоволь пограбить зерновые и продуктовые склады. Ариция, Бовиллы, Ланувий, Антий, Лаврент богаты и не окажут никакого сопротивления.

Узнав об уходе Мария, Квинт Серторий удивился: не является ли подлинной причиной этого маневра желание обезопасить себя и своих людей от Цинны? Марий мог быть сумасшедшим, но дураком он не был.

Настал конец ноября. Обе стороны, точнее говоря, все три стороны знали, что «истинное» руководство Рима во главе с Гнеем Октавием Рузоном обречено. Армия покойного Помпея Страбона наотрез отказалась принять Метелла Пия в качестве своего нового командира. Она перешла через Мульвиев мост и предложила свои услуги Гаю Марию. Именно ему, а не Луцию Цинне.

Угроза голодной смерти нависла над восемнадцатью тысячами человек, многие из которых были из легионов Помпея Страбона. А зернохранилища Рима были абсолютно пустыми. Почувствовав начало конца, Марий вернулся со своей личной охраной из пяти тысяч рабов и вольноотпущенников на южный склон Яникула. Знаменательным было то, что он не привел с собой остальную часть армии — ни самнитов, ни италиков, ни остатки легионов Помпея Страбона. «Так-то он обеспечивает свою безопасность?» — удивлялся Квинт Серторий. Да, все это очень походило на то, что Марий сознательно решил держать основную часть своих войск в резерве.

* * *

На третий день декабря делегация для переговоров перешла через Тибр по двум мостам. Она состояла из Метелла Пия Поросенка, цензора Публия Красса и братьев Цезарей. В конце второго моста их ждали Луций Цинна и Гай Марий.

— Приветствую тебя, Луций Цинна, — произнес Метелл Пий, пораженный присутствием Гая Мария, а еще более — его свитой, которая состояла из подлого негодяя Фимбрии и огромного германца в великолепных золоченых доспехах.

— Ты обращаешься ко мне как к консулу или как к частному лицу? — холодно поинтересовался Цинна.

Как только он произнес это, Марий бешено повернулся к нему и прорычал:

— Слабак! Мягкотелый идиот!

— Как к консулу, Луций Цинна, — сглотнув, ответил Метелл Пий.

Теперь уже Катул Цезарь набросился на Поросенка и зашипел:

— Предатель!

— Этот человек — не консул! Он обвинен в святотатстве! — вскричал цензор Красс.

— Ему нет необходимости быть консулом, он победитель! — выкрикнул Марий.

Зажав руками уши, чтобы не слышать яростной перепалки, в которой не принимали участия только Метелл и Цинна, Метелл Пий в гневе повернулся и гордо зашагал назад по мосту. Он возвращался в Рим. Когда он рассказал о случившемся Октавию, тот в свою очередь напустился на незадачливого Поросенка: