видеть целое. Конечно, он изучал записи выступлений той, прошлой Дейрдре, чтобы аккуратно снять факсимиле с оригинала, но его конструкт — всего лишь копия, и Мальцер настолько близок к Дейрдре, что не способен разглядеть ее. Харрис же, напротив, слишком далек; наблюдая, как яркое сияние упрямого «я» пробивается из-за металлической оболочки, он не может не совместить прежний образ с нынешним.

Но как отреагируют зрители? В которой точке между этими двумя крайностями расположится их приговор?

Дейрдре устраивал только один ответ.

— Я не волнуюсь. — Протянув золотые руки к очагу, она невозмутимо рассматривала переливы огня на блестящих кольцах. — Ведь я — по-прежнему я. У меня, как и у любого настоящего артиста, всегда была… скажем так, власть над публикой. И она сохранилась. Я могу дать аудитории то, чего она ждет, но с новыми вариациями, с новой, прежде неподвластной мне глубиной. Вот скажи, — тут она взволнованно вздрогнула, — ты же помнишь принципы исполнения арабеска? Надо обеспечить максимально возможное расстояние от кончика пальца левой руки до кончика пальца правой ноги с долгим равномерным изгибом по всей длине линии, а для контраста напряженно удерживать правую руку и левую ногу под прямым углом. А теперь посмотри на меня. Тело лишено суставов, и при желании я могу превратить любое движение в безупречный изгиб. Мое тело настолько отличается от человеческого, что я могу основать небывалую школу танца. Какие-то из былых моих па я, конечно, повторять не рискну — к примеру, больше не будет вставаний на пуанты, — однако новые способности компенсируют эту утрату. Более чем. Я много занималась. Представь, теперь я могу исполнить сотню идеальных туров фуэте подряд! Даже тысячу, стоит только захотеть! — Она легонько повела плечами, на пальцах заиграли огоньки, и кольчуга издала переливчатый звон. — Ведь я уже изобрела новый танец. Конечно, хореограф из меня никудышный, просто захотелось экспериментов. Но позже за меня возьмутся настоящие таланты, Массанчини или Фохилев, придумают что-то совершенно новое, невероятную секвенцию пируэтов, реализуемую лишь в этом теле. А музыка… она тоже изменится, станет совсем другой, почему бы и нет? О да, теперь мои возможности безграничны! Даже у голоса теперь новая сила, новый диапазон. Как же хорошо, что я не лицедейка! Ведь глупо было бы выйти на сцену в роли Камиллы или Джульетты, когда твои партнеры по спектаклю — обычные люди. Хотя я могла бы! — Повернув голову, она посмотрела на Харриса сквозь дымчатую маску. — Честное слово, я могла бы их сыграть. Но не вижу в том необходимости. Мне и без того есть чем заняться. Поверь, я совсем не волнуюсь!

— В отличие от Мальцера, — напомнил Харрис.

Она, лязгнув металлической шалью, отвернулась от огня, и в голосе появилась знакомая нотка, которой в прошлом сопутствовали морщинки на лбу и наклон головы к плечу. Да-да, Дейрдре и теперь склонила голову, и Харрису показалось, что он видит нахмуренные брови, словно она по-прежнему облачена в человеческую плоть.

— Знаю. И это меня тревожит. Он вложил в мое тело столько труда… а сейчас, наверное, приуныл из-за безделья. Догадываюсь, что у него на уме. Мальцер боится, что мир, подобно ему, увидит во мне механизм, искусно обработанный металл. В его положении, в положении бога, не бывал прежде никто из людей. — Она чуть слышно хихикнула. — Пожалуй, бог видит в нас набор клеток и корпускул, но Мальцеру не хватает божественной отстраненности.

— Он не видит тебя так, как вижу я. — Харрис с трудом подбирал слова. — Хотя любопытно, не полегчает ли ему, если ты ненадолго отложишь свой дебют? По-моему, ты слишком сблизилась с Мальцером и не понимаешь, насколько взвинчены его нервы. На меня он произвел самое удручающее впечатление.

— Нет, — качнулся золотой череп. — Пусть он близок к срыву, но единственное лекарство от его недуга — это действие. Мальцер хочет, чтобы я держалась подальше от чужих глаз. Чтобы отошла от дел, Джон. Навсегда. Он боится показывать меня всем, кроме нескольких близких друзей, помнящих, какой я была. Потому что верит: вы будете… добры ко мне.

Она рассмеялась. Странно это — слышать смех, исходящий из безликого черепа. При мысли о реакции людей, не знакомых с Дейрдре, Харриса охватила тревога. Хоть он и не стал высказывать опасений, голос Дейрдре заверил его:

— Обойдусь без вашего сочувствия. И незачем держать меня в четырех стенах. Это нечестно по отношению к Мальцеру. Знаю, он и правда перетрудился, довел себя до крайнего истощения, но если я буду прятаться от публики, он, считай, трудился напрасно. Не представляешь, Джон, как много в этом теле изящных решений и гениальных находок. С самого начала Мальцер стремился воссоздать все, что я утратила. Доказать, что красота и талант не зависят от наличия или отсутствия частей тела. Или тела целиком.

Доказать не только ради меня. Многие, получив увечье, ставят на жизни крест. Этому надо положить конец, раз и навсегда. Мальцер одарил не меня, но все человечество. Подобно большинству великих людей, он истинный гуманист. Разве он потратил бы целый год жизни, чтобы осчастливить единственного человека? Работая, он видел за мною тысячи других! Теперь же, получив результат, Мальцер страшится предъявить его людям, но нельзя, чтобы он отказался от своих достижений, я этого не допущу, ведь, если я не сделаю последний шаг, все труды его окажутся напрасны. Лучше попробовать и не справиться; а если не пробовать вовсе, Мальцер окончательно утратит веру в себя.

Харрис молчал. Ответить было нечем. Вспомнив о былой связи с Дейрдре — вынужденной связи теснее брачных уз, — он почувствовал робкий укол ревности (желая верить, что сумел сохранить бесстрастное лицо); и еще он понимал, что любая его реакция будет не менее предвзятой, чем реакция Мальцера, — по причинам одновременно и похожим, и противоположным. Разве что он, Харрис, сейчас переживает первый шок, а мнение Мальцера, деформированное годом тяжких трудов, сложилось под гнетом крайнего истощения тела и духа.

— Что будешь делать? — спросил он.

До этих слов Дейрдре стояла у камина, едва заметно покачиваясь, и золотистое тело мерцало в отблесках пламени; теперь же она со змеиной грацией обернулась, осела в мягкое кресло, и Харрис вдруг понял, что ее движения куда изящнее движений человеческого тела… А ведь совсем недавно он опасался, что в сей плоскости металл не способен выдержать конкуренции с живой плотью.

— Я уже договорилась о выступлении, — сообщила она, и голос дрогнул от знакомого до боли волнения, присыпанного доброй щепотью азарта.

— Как? — вскинулся Харрис. — Где? Уже дали рекламу? Я не знал…

— Тише, Джонни, тише, — игриво осадила