– А вот эта картина, – я тыкаю пальцем в полотно, висящее над камином. Абстрактная композиция большого размера, ослепляющая буйством красок: какие-то концентрические круги двух цветов, золотые и красные, с беспорядочно разбросанными иссиня-черными пятнами, похожими на сквозные надрезы. Что моментально придает всей композиции некое особо мрачное настроение. Наверное, именно так должно будет выглядеть солнце в самый последний момент своего существования, за секунду до взрыва, обрекающего на гибель землю и все живое на ней. – Работа отца?

– Да. Твоя любимая. Это единственное его произведение, которое у нас есть.

– Только эта одна картина?

– Да. Только одна.

– Хм! – хмыкаю я, погружаясь в глубокую задумчивость, и молча отхожу от полотна. Окидываю взглядом белые стены в гостиной. Они преимущественно голые, кое-где, правда, висят черно-белые фотографии. На стене в проходе, ведущем в кухню, разместилась доска для объявлений. На ней какие-то почтовые открытки, квитанции, рецепты, все вперемешку. Полнейший хаос! Ну и где эти нежно-голубые тона, в которые были окрашены стены в гостиной героев из сериала «Друзья»? Где радость бытия? Разноцветье красок? Где в этой неуютной квартире уголок, в котором можно расслабиться и отдохнуть после тяжелого рабочего дня, проведенного в офисе, выпить бокал-другой какого-нибудь вина? Где все это?!

Я сажусь на кушетку, глажу рукой ее выцветшую обивку.

– Пожалуйста! Скажи мне, что эту кушетку я тоже получила в наследство от мамы.

Питер снова смеется.

– Ошибаетесь, мадам. Кушетка – это исключительно ваша инициатива! Я ее терпеть не могу, по правде говоря. Но ты ее высмотрела на каком-то блошином рынке и настояла на покупке.

– Ужас! Тихий ужас! – Я поднимаюсь с сиденья. Муж слегка поддерживает меня, помогая сохранить равновесие, и мы оба молча разглядываем это чудовище. – Неужели даже настаивала? Не могу поверить!

– Мы тогда еще только-только начали жить вместе, и ты была просто одержима всякими идеями насчет интерьеров. Даже не могу сказать, к чему склонялись твои тогдашние вкусы. Такой своеобразный шик на грани нервного срыва… А может, это была просто реакция на очередную ссору с Рори… Понятия не имею!

– А из-за чего у нас с ней случилась стычка?

– Да бог его знает, из-за чего! Вы же постоянно цапались… Ты называла ее безответственной и расхлябанной, она обвиняла тебя в том, что ты просто невыносима на работе, суешь свой нос в каждую дырку. После таких обвинения ты начинала злиться, пыталась доказать ей, что она не права. Вот тебе и повод для очередной стычки. А кончилось все покупкой вот этой рухляди! – Питер вскидывает брови и смотрит на меня.

– А вот эта штуковина, – я киваю на обшарпанное черное пианино, примостившееся в углу рядом с телевизором, – как я понимаю, твой рабочий инструмент, да?

– Наш общий! – поправляет он меня. – Но если быть предельно точным, то пианино принадлежит тебе. Я купил его тебе в качестве свадебного подарка. Думал, ты будешь на нем играть. Одна… или вместе со мной… Такие вечера совместного музицирования.

– И?

Наш разговор прерывает громкий телефонный звонок. Питер не успевает ответить и пулей мчится на кухню, буквально срывает трубку с рычага.

– Да! Да! Нет! Да! Перезвоните, пожалуйста, завтра! Мы только-только переступили порог квартиры. – Он кладет трубку обратно на рычаг. – Вездесущая пресса! Теперь они от нас не отстанут.

Я вздыхаю, осторожно сажусь на кушетку и откидываюсь на подушки.

– Что еще для тебя сделать? Может, сбегать купить что-нибудь из съестного? Какой-нибудь зерновой продукт, а? – Питер делает извиняющийся жест рукой. – Прости! Я тут так замотался в последние дни, что не успел затариться. Либо сидел на работе допоздна, либо отсыпался… А потом сразу же улетел в Айову.

– Не беспокойся! Ничего мне не надо! Разве что налей содовой, если есть. Один глоток не помешает.

Я слышу, как хлопает дверца холодильника. Потом он со свистом срывает с бутылки пробку. Мне даже слышно, как слегка потрескивает лед в стакане, когда он наливает туда содовую. Я медленно плетусь к пианино, поднимаю крышку и осторожно нажимаю на клавишу, потом еще на одну. Мои пальцы сами собой раздвигаются и принимают нужную позицию, готовые в любой момент начать порхать по клавиатуре. Но я тут же захлопываю крышку и поворачиваюсь к Питеру.

Он ставит стакан с содовой на журнальный столик и пристраивается сбоку на кушетке. Повисает неловкая пауза. Мы оба не знаем, о чем нам говорить дальше. Может, спросить его о Джинджер? Но как-то такие расспросы не вписываются в мой новый облик. Новая Нелл не нуждается в дополнительных заверениях верности со стороны своего мужа. Эта новая Нелл лишь тряхнет своими (роскошными!) кудрями и рассмеется ему в лицо, если он снова вздумает в чем-то признаваться. Звонил же мне несколько дней назад, еще в больницу. Прямо с работы, поздно вечером. И еще раз повторил, что с этой самой Джинджер у него все кончено. Навсегда! Помнится, я тогда даже замолчала в трубку на некоторое время. Потому что прежняя Нелл была абсолютно уверена в том, что его роман с этой женщиной благополучно завершился уже несколько месяцев назад. Но как-то же я себя переубедила, заставила выбросить этот звонок из своей головы. Выбросить и забыть! В полном соответствии с маминой теорией о всепрощении. Она ведь убеждала меня, что нужно просто запастись терпением и немножечко подождать, до тех пор, пока то прощение, которое получил от меня Питер, не войдет в мою плоть и кровь и не станет частью меня. Следовательно, сейчас мне нужно только время. Время и еще раз время! И никаких резких движений. Иначе я все срыгну обратно.

Питер резко поднимается с кушетки. Пауза слишком затянулась, и мы оба не знаем, как ее прервать.

– Пойду схожу в китайский ресторанчик. Принесу чего-нибудь на ужин! А ты пока обживайся тут без меня. Привыкай к дому. А то я тут мельтешу у тебя перед глазами без толку…

– Ничего ты не мельтешишь!

– Но все равно, поесть-то нам надо что-то. – Он берет со стола свой бумажник. – Не беспокойся! Твои вкусовые пристрастия я помню.

– Хорошо! – соглашаюсь я с ним. – Но в любом случае не забудь, что я совсем не голодна!

Мне хочется спросить мужа, а какие у меня такие вкусовые пристрастия, но я молчу.

Он почти выбегает, словно пес, рвущийся из помещения на свободу. Я смотрю, как за ним закрывается дверь, и в ту же минуту чувствую непередаваемое облегчение. Оно взмывает вверх, словно облако, заполняя собой всю комнату. Я снова встаю с места и начинаю бродить по квартире. Поглаживаю пальцами каминную полку, прохожусь по корешкам книг на книжной полке, включаю стереосистему, чтобы скрасить одиночество.

Потом ковыляю, припадая на одну ногу, в спальню. Прикроватная тумбочка с одной стороны, наверное, с той, где он спит, стоит пустая. Только лампа со стеклянным абажуром. На другой тумбочке – несколько фотографий в рамочках, стопка журналов «Нью-Йоркер», покрытых тонким слоем пыли. Стены в спальне выдержаны в холодноватых желтых тонах. Приятный оттенок. Мебели практически нет, не считая огромного, почти во всю стену, зеркала. Оно висит над бюро прямо напротив кровати. Краешком глаза ловлю в нем собственное отражение. Нечто хрупкое, почти субтильное. Именно так меня и охарактеризовала Рори несколько недель тому назад. Так оно и есть! Такое тщедушное, миниатюрное создание, напоминающее сухофрукт. Чернослив или там курагу. Да! Такой старый-престарый, пересушенный сухофрукт… Ломкие кости, вялые мышцы, сбившаяся копна волос, совсем темных у корней. Что лишний раз напоминает о том, что в далеком детстве я была жгучей брюнеткой. Ну об этом я узнала еще раньше, когда разглядывала на больничной койке свои детские фотографии в альбомах, принесенных мамой.