Женя говорила сухими формулировками, как строгая учительница, но щеки ее пылали, а глаза — особенного, редкого темно-зеленого цвета, напоминавшего цвет бутылочного стекла старых дорогих вин, горели. Она приготовилась к тому, что было, может быть, главным ее призванием, — к борьбе за правду.

В этот самый момент послышался странный звук — будто дверь в сени кто-то царапал когтями, скребся.

Леша и Саня встали одновременно, Леша осторожно приоткрыл дверь.

И в нее протиснулся маленький человечек.

Человечек стащил с головы щегольскую кепочку и зажал ее в кулачке. Он был в бежевом костюмчике — таком шершавом, в крапинку который знающие люди назвали бы, пожалуй, твидовым. А под пиджачком была беленькая рубашечка; ее манжеты, как положено, на палец выглядывали из-под обшлагов. Ловкие темно-коричневые штиблеты были начищены так, что казались лаковыми, хоть лак и бывает, кажется, только черный.

Человечку было на вид то ли восемь, то ли все тринадцать, а может, и двадцать пять лет — понять точно было невозможно.

— А, Горошина, заходи! — раздалось несколько голосов. Все они принадлежали жителям Оглухина. Стало ясно, что человечек, несмотря на городской вид, — местная достопримечательность.

Человечек мял картуз и не знал, к кому ему обратиться. Наконец его взгляд остановился на Жене.

— Доброе утро, мадмуазель! — сказал он чопорно.

Женя смотрела на него во все глаза и с трудом пролепетала в ответ:

— Доброе утро…

— Вот, — так начал он рассказ. — Вот. Еще стояла зима. Но уже таяло. Я гулял за околицей. Боялся промочить ноги. Вдруг я увидел человека. Он был одет как горнолыжник. И синие брюки на коленях выпачканы — как будто ползал где-то в пыли. У него было в руке такое удобное устройство… такая двойная дорожная сумка… или двойной портфель… или плоский чемодан, складывающийся вдвое… Ну, с таким багажом путешествуют джентльмены в коротких поездках. Там умещается костюм, он складывается пополам, но не мнется. Он спросил меня, хочу ли я заработать десять долларов — как аванс, а если доведу дело до конца — то получу еще пятьдесят. Я сказал, что хочу.

Тут раздался издевательский смех Скина и его голос:

— Так и сказал, что хочешь? А зачем они тебе?

Мячик, который нередко заводился от Скина, тоже не выдержал:

— Ты бы сказал, что тебе его доллары ни к чему, что у тебя свои золотые прииски!

Тут уже не выдержали и засмеялись еще несколько человек. Стоит учесть, что все уже много часов находились в непрерывном напряжении. И лишь последний час оно стало немного ослабевать.

Только трое слушали неожиданного визитера с напряженным вниманием. Это были Женя, Том и Ваня-опер.

Не обращая внимания на реплики и смех и не прерывая рассказа, человечек поведал, что джентльмена этого он видел впервые, что тот был взволнован, хотя и старался это скрывать, явно спешил и в то же время был озабочен необходимостью выполнить нечто перед отбытием.

— Он дал мне сначала десять долларов. Я держал их в руке, не зная еще, за что мне их дают. Он велел мне их спрятать. И достал из кармана конверт…

Горошина достал конверт из-за пазухи.

— Вот этот. Он был запечатан и таким, как видите, и остался.

Человечек повертел конверт перед всеми.

— Он сказал мне, что завтра или послезавтра здесь появится один человек. «Ты его сразу узнаешь, — сказал он, — он не из ваших краев. Подойдешь к нему и скажешь: „Вам привет из Ялуторовска“. И если он ответит: „Что, там к севу готовятся?“ — значит, это тот, кто тебе нужен. Ты дашь ему этот конверт. Он его вскроет, прочтет и даст тебе еще пятьдесят долларов. Но никому — слышишь? — никому, кроме него, не отдавай этого конверта».

Он отдал мне конверт и сразу зашагал не по дороге в сторону Щучьего, а по тропинке — прямо в лес. Да так быстро — я прямо не успел толком понять, когда он скрылся из глаз. А ведь сквозь наш лес и летом не больно-то пройдешь…

Речь говорящего неожиданно стала более живой и простой.

— Так что уж и не знаю, куда он двинулся. А тот, другой, — он так и не появился.

— Не получился твой бизнес? — Скин опять захохотал.

Но некоторым было не до смеха.

— Когда точно все это было? — быстро спросила Женя.

— Да вот — тогда утром как раз нашли Анжелику…

Воцарилась тишина.

Горошина еще держал конверт в вытянутой руке. Женя подошла и взяла его.

— Значит, около пяти месяцев прошло? — спросил Том.

— Да… получается так.

— Тогда я вскрываю конверт, — сказала Женя.

Никто не возражал.

Посмотрев конверт на свет, чтобы не повредить при вскрытии того, что внутри, Женя аккуратно не оторвала, а выщипала край. Ее папа всегда и неизменно разрезал конверты, но Женя в нетерпении не стала просить у Мячика ножницы.

В конверте оказался узкий листок бумаги. На нем было написано печатными буквами следующее:

Дуга 1982 БрИ

Дать 50

И все.

Женя положила листок на стол, все вскочили со своих мест и склонились над ним.

Мы не будем пересказывать все предположения, какие делались в течение получаса относительно содержания листка. Скажем только, что сколько-нибудь убедительных среди них не оказалось. Однако все сошлись на том, что это — шифр и что он должен иметь какое-то отношение к убийцам. Но какое?

В тот самый момент, когда все сидели в задумчивости и недоумении, Нита ловко расставила чашки, блюдца и маленькие тарелочки, поставила на стол три банки разного варенья и стопку розеток, а также уже нарезанный пышный пшеничный хлеб, которого в Москве и сегодня днем с огнем не найти. (Хороший хлеб, заметим в скобках, раньше, до советской власти и колхозов, проверяли так: на каравай клали полотенце, потом сверху садились, и если он после этого подымался и принимал прежнюю форму — это был хлеб…) А Мячик в это же время внес огромную, с колесо от детского велосипеда, сковороду со скворчащей яичницей, изготовленной не на каком-нибудь масле, а на сале, предварительно обжаренном и превратившемся в шкварки. Кто не ел в Сибири или на Украине шкварки, тому и объяснять про них нечего, все равно не поймет. Вбито же было в эту яичницу ровнехонько шестнадцать яиц.

Нита в этом доме распоряжалась по-хозяйски, поскольку приходилась Мячику троюродной сестрой и его родители, отправляясь каждое лето вместе со старшими братьями Мячика на заработки, оставляли и дом, и его самого на ее попечение.

Тут все вспомнили, что еще не завтракали. А появление еще одного лица было встречено криками, что он — кстати. Появившегося все собравшиеся любили. А он и не мог не появиться — слух о том, что в доме Мячика собрались все, прокатился по улицам Оглухина мгновенно. Для таких сообщений в их деревне телефонной связи не требовалось.