Впервые Сирена и Фин пришли в Посольский клуб по приглашению Ирен. Это было в 1920 году, после того как они познакомились на том самом костюмированном балу, на котором Сирена была одета павлином. Впрочем, Сирена и без перьев была не менее яркой. Ирен понятия не имела, что именно побудило Сирену завести с ней знакомство. Вероятно, сыграли роль связи Ирен и то, как сшитое по парижской моде платье сидело на ее исхудавшей фигуре. А может, Сирена приняла изнуренный вид Ирен за модную презрительность к свету, которой ей самой не хватало. Или сочла новую подругу чистым холстом, на котором ей удастся рисовать красочные образы самой себя. Сирена повсюду таскала за собой Фина, держа его за руку, переходя от группы к группе, от стола к столу, – ведь это был муж, настоящая редкость, превосходный аксессуар для платья. В память Ирен врезался миг, когда Фин впервые коснулся ее руки. Они сидели бок о бок на мягкой банкетке. Время перевалило за полночь. Ведьмин час. Они походили на людей, очутившихся на обнаженной в отлив отмели на краю бурлящего людского моря. С одной стороны кипел водоворот танцпола, с другой – высился коренной берег столов, усеянных остатками ужина из пяти блюд и множеством недопитых бутылок. В голове Ирен не было ни единой мысли – лишь смутное ощущение того, что ей очень приятно сидеть рядом с ним, касаясь голым плечом рукава его пиджака, отчего по телу ползли мурашки. Она не слишком замечала Фина – так же, как и другие люди. Она помнила смутное чувство, будто находится под его защитой, – ведь к ней едва ли кто-нибудь подошел бы в его присутствии. А еще при нем она сильней ощущала дискомфорт от нашитых на платье блесток, царапавших кожу обнаженных рук. Говорил ли он перед тем, как дотронулся до нее? Вполне вероятно, что она просто его не слышала. Ее внимание было сосредоточено на прикосновении.

Она не могла вытащить ни единой нити из клубка запутанной пряжи, в который превратилось все, последовавшее потом. В ее памяти осталось лишь чувство, что прикосновение пробудило ее от кошмара. Разрушило клетку, которую она создала для собственной защиты. Рука, что легла на ее оголенное предплечье, казалось, вырвала ее из трясины, и она почувствовала облегчение. Как будто что-то открылось внутри. Она даже не могла точно вспомнить, что именно он тогда сказал. Может: «Вы не должны обращать внимание на Сирену, когда она так говорит». А может: «Вы потанцуете со мной когда-нибудь, Ирен?» Или: «Хотелось бы знать, что вы обо всем этом думаете?» Это не имело значения. Конечно же, не имело. Она лежала рядом с Алистером, прислушиваясь к его дыханию, становившемуся все более глубоким по мере того, как он засыпал, и вспоминала, что он тоже был там той ночью. Алистер Хадли, приехавший из провинции для встречи со своими друзьями по Итону[53]. Немолодой – ему исполнилось почти сорок, – но все равно красивый. Она помнила, как познакомилась с ним, а затем видела его на нескольких вечеринках – одна из них, возможно, даже прошла в его квартире в Мейфэре – и даже проехалась с ним в его новом «алвисе». Высокий мужчина с прямыми светлыми волосами, добрыми глазами и немного безвольным подбородком. Она танцевала с ним – во всяком случае, так ей казалось – если не в ту первую ночь, когда Фин к ней прикоснулся, то в другую, вскоре после нее. Она вспомнила, как подумала, что морщинки у его рта, возникающие, когда он смеется, делают его лицо слегка грустным. Но когда Фин прикоснулся к ее руке… Она поняла, что пробудилась ото сна, обретя наконец выход, и это чувство было гораздо сильней, чем иллюзорное ощущение опасности, которое его сопровождало. Его было так легко игнорировать.

* * *

Илай Таннер хотел до нее дотронуться, Клемми в этом не сомневалась, и ее удивляло, почему он до сих пор этого не сделал. Ей казалось совершенно очевидным: она ему нравится. Девушка думала, что у него тоже не должно быть сомнений: она от него без ума и просто сгорает от любви. Любви живой, сильной, не нуждающейся в объяснениях – подобно тому, как в них не нуждаются солнце или ветер. Влюбленные встречались почти каждый день, гуляя по заливным лугам у реки вверх по ее течению, доходя до самого Форда или спускаясь вниз по направлению к Боксу, до Уидденхемской фабрики, на которой лет десять назад еще делали бумагу, но теперь она стояла безлюдная и пустая. Вода деловито шумела, стекая с плотины, ничуть не беспокоясь о своей теперешней ненужности. Коровы жадно пережевывали летнюю густую траву, стоя в грязи на берегу реки и отмахиваясь хвостами от слепней, то и дело садившихся им на бока.

Илай и Клемми сторонились жилья и больших дорог. Они держались тихих изгибов берега и прогуливались в тени деревьев по заповедным тропинкам, петляющим по краям полей, в которых отцветали синие колокольчики. Поднимаясь по ступенькам проходов через ограды выгонов и ныряя в бреши в живых изгородях, они старались, чтобы их не увидели. Они делали это по молчаливому соглашению. Клемми не знала, будет ли отец Илая возражать конкретно против нее или только против того, что Илай бьет баклуши. Против того, что он гуляет, высвободившись из-под тяжелой отцовской опеки. Что же до родственников Клемми, то они наверняка будут против Илая, потому что он из семьи Таннеров. Возможно, ее родных возмутит сама мысль о том, что у нее есть жених, ведь раньше никто ею не интересовался, несмотря на хорошенькое личико. Из-за того, что она не умела говорить и все считали ее тронутой.

Тронутая. Глупышка. Дитя природы. Все это означало, что мнение Клемми никогда не учитывалось и никто не верил, что у нее могут быть свои собственные мысли или планы. Она должна была оставаться в своем теперешнем положении, и ни в каком другом. Возможно, именно это заставляло ее так ценить все живое вокруг, в отличие от других людей. Птицы, звери, скот – все они были живыми, хоть и лишенными дара человеческой речи. Как и они, Клемми искала своих путей, чтобы идти по ним, оставаясь незамеченной. Как и они, девушка пользовалась для этого достаточной свободой. То, что люди всегда ждут чего-то друг от друга, к ней не имело отношения. Изредка она общалась с мужчинами и молодыми парнями, но те никогда не относились к ней как к возможной жене и матери своих будущих детей. Сама Клемми тоже никогда не смотрела на себя с этой стороны, а потому она никогда и не страдала из-за того, что не годится на подобную роль.

Прикосновение. Что могло быть проще? Не понимая нерешительности Илая, когда тот ждал слишком долго, Клемми брала любимого за руку и прикладывала его ладонь к своему животу, бедру или груди. Если он желал до нее дотронуться, то ей хотелось, чтобы он это сделал. Такой податливости не было иного объяснения, кроме природной доверчивости девушки, понимания и чувства, что она находится в полной безопасности. Все тело Илая начинало дрожать, дыхание учащалось, а глаза горели. Его вкус, остававшийся на губах, был божественным. Казалось, у нее на теле не хватит кожи, чтобы прижаться к нему. Ей хотелось произнести его имя. Она не раз пробовала сделать это дома, когда остальные не могли слышать, – используя упражнения, которым научил ее мистер Хадли, разбивая слово на части, давая рту привыкнуть к каждой из них, прежде чем перейти к следующей. Это было как разучивать движения ног в танце. Она практиковалась за амбаром или в маслобойне, спрятавшись среди пахталок[54] и щеток для их чистки, ведер, кастрюль и деревянной коробки с солью. Но через несколько минут Клемми начинала задыхаться и обливаться потом, а сердце колотилось так, будто она пробежала целую милю. С первым звуком, «и», все было в порядке. Она могла его выговорить. Но переход от «и» к «л» ей никак не давался, и ее мозг ничего не мог сделать против непрошибаемой каменной стены языка. Прошло так много времени с тех пор, как Клемми пробовала говорить без успокаивающего присутствия мистера Хадли, что она успела забыть весь связанный с этим ужас, и минут через пятнадцать или около того она уже останавливалась, истощив силы.