Наконец пришло письмо Пьера, что он жив и вышел с пленными из Москвы.

Обе свадьбы сыграны были в один день в Отрадном, которое вновь оживилось и зацвело. Николай уехал в полк и с полком вошел в Париж, где он вновь сошелся с Андреем.

Во время их отсутствия Пьер, Наташа, Марья с племянником, старик, старуха и Соня прожили все лето и зиму 1813 года в Отрадном и там дождались возвращения Николая и Андрея.

Конец».

Все издатели отказались это печатать.

Полагаю, они были правы.

Кто мог подумать, что из этого через два года получится «Война и мир»?

Лев Толстой пишет в 1866 году, в предисловии к первой редакции «Войны и мира»:

«Я пишу до сих пор только о князьях, графах, министрах, сенаторах и их детях и боюсь, что и вперед не будет других лиц в моей истории.

Может быть, это нехорошо и не нравится публике; может быть, для нее интереснее и поучительнее история мужиков, купцов, семинаристов, но я не могу угодить такому вкусу.

Жизнь купцов, кучеров, семинаристов, каторжников и мужиков для меня представляется однообразною и скучною, и все действия этих людей мне представляются вытекающими, большей частью, из одних и тех же пружин: зависти к более счастливым сословиям, корыстолюбия и материальных страстей.

Жизнь этих людей некрасива.

Я никогда не мог понять, что думает будочник, стоя у будки, что думает и чувствует лавочник, зазывая купить помочи и галстуки, что думает семинарист, когда его ведут в сотый раз сечь розгами, и т. п. Я так же не могу понять этого, как и не могу понять того, что думает корова, когда ее доят, и что думает лошадь, когда везет бочку.

Наконец (и это, я знаю, самая лучшая причина), что я сам принадлежу к высшему сословию и люблю его.

Я смело говорю, что я аристократ, и по рождению, и по привычкам, и по положению.

Я воспитан с детства в любви и уважении к изящному, выражающемуся не только в Гомере, Бахе и Рафаэле, но и всех мелочах жизни: в любви к чистым рукам, к красивому платью, изящному столу и экипажу. Ни я, ни отец мой, ни дед мой не знали нужды и борьбы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться. Ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им.

Я аристократ потому, что не могу верить в высокий ум, тонкий вкус и великую честность человека, который ковыряет в носу пальцем и у которого душа с Богом беседует (т. е. который рыгает. – Д.Д.).

Все это очень глупо, может быть, преступно, дерзко, но это так. И я вперед объявляю читателю, какой я человек и чего он может ждать от меня».

Конечно, всё это было глупо.

На самом деле Лев Толстой никакой не аристократ. Он просто богатый помещик.

В слове «аристократ» два корня: аристос (лучший) и кратос (власть).

Власти-то у русских аристократов не было.

Что такое аристократия в точном смысле слова? Это князья, герцоги и графы, которые сами разбираются со своими вассалами, а королю обязаны военной верностью и налогами. А король – первый среди равных. В этом смысле в России аристократии не было довольно давно. Она подавлялась планомерно и жестко. Иван Грозный истребил удельных княжат. Федор Алексеевич уничтожил местничество. Петр разогнал боярскую Думу и ввел табель о рангах – дворянство можно было выслужить по известным правилам. Анна Иоанновна разорвала кондиции. «Указ о вольности дворянства» имел и вторую сторону – дворян как сословие вывели за штат.

Среди русских дворян значительную долю (по Герцену – до половины) составляли обнищавшие мелкопоместные и однодворцы. Но среди них встречались и прямые Рюриковичи.

Эти Рюриковичи, бывало, просили Христовым именем или жили приживалами у более богатых – и возможно, менее родовитых – соседей-помещиков.

Сама по себе принадлежность к старинному знатному роду ничего не давала. Нужна была масса привходящих обстоятельств. Удача, успех, старание, пробивная сила, придворные и служебные интриги, образование, хозяйственная сметка.

Как на любом рынке.

Поэтому Толстому (да и всякому другому аристократу) честнее было бы написать так:

«Я богат, я сын и внук богатых и поэтому не знал нужды, никому не кланялся, поэтому люблю изящное, вкусно и красиво ем, образован и начитан, хорошо воспитан и пользуюсь носовым платком».

Но для этого достаточно иметь богатого папу.

Лучше, конечно, и богатого дедушку. Но не более того.

Можно даже из лавочников.

В третьем поколении появляется тонкий ум и носовой платок.

Вот и всё об аристократии. Не надо преувеличивать. Толстой это сам прекрасно понимал.

Поэтому надуманный натужный аристократизм через несколько лет сменился у Толстого столь же надуманной и натужной любовью к мужикам, купцам, каторжникам и кучерам.

Попыткой понять, что думает лошадь.

И попыткой отречься от счастья, которое не принадлежит всем.

Один знакомый мальчик пришел ко мне в гости в новом костюме. Двубортный, в рубчик, красиво и солидно – особенно для пятнадцати лет (нам примерно по стольку было). Только нагрудный карман был не слева, а справа. Я спросил, что за интересный такой фасон. Он бодро сказал: «Это мне дедушкин костюм перелицевали».

То есть распороли и перешили, перевернув ткань. Чтобы заношенная, заслоснившаяся сторона оказалась внутри, а снаружи – почти совсем свежая. Которая в темноте, за подкладкой, ожидала своего часа.

Карман, конечно, переезжал слева направо. Хотя некоторые, бывало, ставили такую как бы планку на обеих сторонах. Люди более тонкие (или портные более изобретательные?) делали из перелицованного пиджака некое подобие френча, что-то мужественное, с двумя карманами. Иногда даже с треугольными клапанами.

Бедно жили!

Кстати, этот мальчик был из очень богатой и знаменитой семьи. Настоящая советская элита. Однако, выходит, и в таких семьях одеть подростка в перелицованный дедушкин костюм было в порядке вещей.

Экономно жили.

Кто помнит ателье по подъему петель на трикотаже (на колготках в том числе)? Про искусство подъема петель вручную, дома?

Кто и когда последний раз распарывал пальто, у себя на столе, скальпелем или бритвой, – чтобы перешить его (своими руками, на машинке) для подросшей дочки?

Было ателье «Художественная штопка». Был глагол «заштуковать», то есть тончайшей, подобранной по цвету и фактуре ниткой так заделать рваную брючину, что с полуметра и не разглядишь.

Еще одну фразу помню: «Майки приличной (лифчика хорошего) нет – не в чем к доктору сходить». Нижнее белье донашивали буквально до дыр.