К началу войны, когда после переподготовки его снова с повышением перевели на службу в столицу, чувство надвинувшейся на него незримой тени настолько обострилось, что он перестал спать с трех до пяти утра, в самое время арестов. Войну, которую давно предвидел, он принял с каким-то странным облегчением и одним из первых был мобилизован на фронт. Армия нуждалась в политработниках, квалифицированных кадрах с юридическим образованием, подкованных и политически грамотных. Однако повоевать на передовой ему почти не пришлось – в должности военного прокурора он был далек от линии фронта, но весьма и весьма близок к той опасной черте, переступать которую было нельзя. И он держался в тени, работал как одержимый, стиснув зубы, – и выжил.

В личной жизни ему повезло меньше – перед самой войной он женился. Женился, можно сказать, случайно, приняв за большое и светлое чувство томление плоти. Супруга на поверку оказалась человеком недалеким, мелочным, вздорным, любительницей сплетен, и, не случись войны, неизвестно, когда и как он бы с ней расстался. Однако семейным человеком ему пришлось числиться недолго. И жена, и ее мать, вместе с которой она направлялась в эвакуацию, погибли при бомбежке. Бомба, прямым попаданием упавшая на эшелон, разнесла вагон, в котором они ехали, буквально в щепки.

Аристарх Сергеевич не слишком разбирался в архитектуре. Шествуя победным маршем с армией-освободительницей через всю Европу, он не был тронут чудом уцелевшими шедеврами зодчества той или иной освобожденной Красной Армией и разгромленной дважды прошедшимися по ее территории военными армадами страны. Но острым взглядом прирожденного аналитика и постоянно меняющего жилье квартиранта он отмечал несомненную разницу в быте простого рабочего, скажем, какого-нибудь заштатного литовского местечка и такого же российского рабочего, хотя бы и проживающего в столице его родины Москве.

И когда наши войска форсированным победным маршем вошли в покоренную Германию, старший советник юстиции Липчанский был поражен: то, что осталось от массированных бомбовых атак – был ли это простой сельский дом или же квартира на какой-нибудь из центральных «штрассе», – все дышало сбереженной до конца необычайной аккуратностью, чистотой и порядком. Простые немецкие фермеры спали под пуховыми атласными одеялами и пили из толстых фарфоровых кружек кофе. Их жены носили шелковые платья, туфли на каблуках и шляпки с перьями. «Наше же мужичье сиволапое в деревне, – думал Липчанский, – даже не знает, как чай правильно заварить, а здесь – ты смотри! – и кофе, и занавески кружевные на каждом окне, и картинки в рамочках на стенах…» Причесанные, несмотря на войну, испуганные фрау и фройляйн – в чулках, в опрятных чиненых платьях, с дрожащими, но накрашенными губами.

Военный прокурор Липчанский в быту был скромен. Несмотря на имеющиеся огромные возможности, после Победы он вывез из Германии всего один вагон с мебелью, картинами, фарфором, драгоценностями и мехами. Однако кроме придирчиво отобранных им лично материальных ценностей Аристарх Сергеевич вывез также и твердое убеждение, что свой новый дом он устроит по немецкому образцу. Мыслями этими он, разумеется, ни с кем не делился, поскольку мысли у прокурора Липчанского, прямо сказать, были крамольные.

После окончания Нюрнбергского процесса, в сборе обвинительных материалов для которого ему довелось поучаствовать, из действующей армии он был вновь переведен на гражданскую партийную должность. Он снова пошел в гору, получив заслуженные награды, и после повышения и краткого отдыха ездил по всей стране инспектировать других руководителей, рангом пониже. Вагон с добром стоял нераспакованным в надежном месте – с новым домом у Аристарха Сергеевича пока не ладилось. Не было ни постоянного жилья, ни жены, ни детей, о которых мечтал разменявший уже пятый десяток генерал в отставке. Некому было передать добро, не для кого было обставлять комнаты уютным бидермейером[4]и вешать плюшевые портьеры с атласной подкладкой и круглыми бомбошками по краям.

Женщины, разумеется, в жизни Аристарха Сергеевича были и до войны, и даже в краткое время его неудачной женитьбы, и после. По окончании войны, при тотальном дефиците мужского населения, выбор женщин был особенно велик. Однако никто не цеплял задетое Германией его уже немолодое сердце – бабы почему-то все время попадались ему крупные, краснощекие, громкоголосые, а он жаждал красоты утонченной, аристократической арийской бледности. Все никак не шли у него из памяти перепуганные немочки – в перелицованных, но перекроенных по моде платьишках; желудевый кофе пьют, морковкой заедают, а губки кривят надменно: русские варвары! Да и в самом деле варвары – в российских деревнях и туалетов нет, ходят, как и десять веков назад, «до ветру».

О деревне он знал не понаслышке – сам был уроженец небольшого хутора из-под Воронежа; и внешность у него была типично русская – круглое лицо, да и вся фигура несколько округлая, поредевшие слегка на темечке волосы неопределенного мышиного цвета и глаза тоже не поймешь какие – то ли серые, то ли зеленые. Словом, обычный русак, одень его как колхозника или рабочего – рядом пройдешь, не заметишь. Но, тем не менее, личностью Аристарх Сергеевич был выдающейся. Происходил он из крестьянской семьи и ум имел крестьянский же, цепкий, как и по наследству доставшуюся хозяйскую хватку. Своим умом Липчанский, можно сказать, и вышел в люди и, по достоинству ценя себя, считал, что такой человек, как он, может иметь свое мнение, хотя бы и отличное от мнения иных.

Сам не зная почему, велел он шоферу остановиться, когда на крутой крымской дороге от их машины, проезжавшей мимо, шарахнулась женщина – с первого взгляда неприметная работница, пыльная, в выгоревшем платье и с такими рваными туфлями в руках, что Аристарху Сергеевичу стало смешно – ишь, все ее имущество, босая идет, туфли, видно, только в гости надевает. Но потом, когда женщина села и перед ним оказался тяжелый узел ее светлых волос, ему уже было не до смеха. Что-то промелькнуло в ее голосе – нездешняя ли властность, когда, не спрашивая у хозяина разрешения, она велела водителю везти ее в больницу, а он сам только кивнул, позволяя; достоинство ли, с которым она назвала свое имя, или исходящий от нее пьянящий запах сенокоса? Или это просто судьба ждала его у поворота белопыльной крымской дороги с обвязанной тряпкой рукой и рваными балетками?

Но даже его судьбу не могли звать простонародным крестьянским именем Арина, да еще с таким жутким отчеством в придачу – Касьяновна. И он сам выбрал ей имя и отчество – имя, подходящее к коллекции украденных им редких картин, имя, горящее бриллиантовым огнем на тонком пальце, и отчество, шелестящее, как шелковая подкладка малиновых портьер.

Он увез свою добычу сначала в Москву, где ей быстро подобрали соответствующую оправу. Эта женщина с бледно-золотыми волосами, летящей походкой и по-балетному развернутыми плечами, которую одели с головы до ног в закрытом партийном ателье, где даже бюстгальтеры шились по мерке и на заказ, действительно была достойна носить имя Ариадна. И за те два года, что они прожили в столице, она изменилась и вовсе неузнаваемо. В этот раз Аристарх Сергеевич угадал. Видимо, в этой женщине, носившей когда-то имя Арина, скрывались не только врожденные такт и зачатки хорошего вкуса, но и нечто другое, позволившее ей соответствовать идеалу, выстроенному когда-то ее мужем в своем воображении, и чувствовать себя в высшем дипломатическом и партийном обществе как рыба в воде. Кроме того, что жена обладала этими, несомненно, превосходными качествами, она еще каким-то удивительным образом воспринимала все его желания и даже предвосхищала их. Более того, мнения их обычно совпадали до мелочей во всем: касалось ли это покупки нового чайного сервиза или одобрения перевода Аристарха Сергеевича на другое место работы.