Неожиданно ранней весной, когда уже начало пригревать солнце и море из серого сделалось одного цвета с бирюзовым небом, умер Аристарх Сергеевич. Сердце. Людмила Федоровна, бросив все, примчалась утешать единственную подругу, да так и осталась навсегда.

Прошло уже много лет с того самого дня, когда она решилась в корне поменять свою жизнь, поскольку была необходима здесь. В самый горький момент жизни подруги кто, как не она, помог Арише, у которой не было ни родственников, ни друзей? Только две жавшиеся к матери растерянные девушки, впервые столкнувшиеся с безжалостностью смерти. Она и их тогда взяла под свое крыло. Она оставила так любимую когда-то ею работу, все свои надежды и даже неполученную отдельную однокомнатную квартиру. Бросила свою бесконечную, безнадежную очередь – за десять лет с сорок шестого места она продвинулась было на двадцать второе, но потом снова каким-то непостижимым образом оказалась в третьем десятке. Она забыла все – опостылевший ей холодный город с коротким дождливым летом и затяжной бронхитной зимой и свою обжитую малосемейку, впрочем, так и не ставшую ей родным домом за десять проведенных в ней лет. Миазмы общей кухни и общего туалета она сменила на аромат пыльной и сухой крымской земли, щедро разбавленный соленым ветром с моря. Она отринула все, что связывало ее с прошлой жизнью, и прилепилась к этому месту, как моллюск прилепляется к единственному утесу – своему дому на всю жизнь. Она никогда не жалела об этом. Никогда. Кроме, пожалуй, сегодняшнего дня…

* * *

– Только две минуты, не больше! – строго сказала накрахмаленная сестричка. И голос у нее был строгий, тоже накрахмаленный.

Он бочком протиснулся в двери, которые эта самая медицинская сестра почему-то держала за ручку, не давая им распахнуться во всю ширь, старательно отворачивая от медперсонала лицо – пахло от него явно не лучшим образом. Халат, в который его облачили, был тесен, сковывал движения, но даже и без этого никчемного, никаким микробам не угрожающего халатика он чувствовал себя не в своей тарелке. В самом деле, зачем он приперся сюда? Да еще и на ночь глядя? Послушался Камышеву, как будто своих мозгов больше нет…

В белой, блестящей бездушными кафельными стенами и даже на вид холодной комнате была всего одна койка: высокая, похожая на тележку на колесиках, она неуютно располагалась прямо посередине. Рядом с койко-местом был приткнут штатив, также на колесиках, с двумя пузатыми перевернутыми банками, от которых вниз, к постели, тянулись прозрачные трубки.

Сестра все не уходила, морщила острый носик и явно хотела присутствовать при разговоре. В конце концов он достал удостоверение и попросил ее удалиться. Она фыркнула, вздернула бровки, пожала плечами и нехотя оставила его в покое, напоследок выразительно хлопнув дверью.

От резкого звука он испуганно взглянул в сторону кровати. Конечно, эта дура-сестра так саданула нарочно, а ведь здесь… Ему почему-то было страшно подойти к этой похожей на тележку кровати, как будто там находилось невесть что. Тикали часы у него на руке, отчетливо-громко капали капли из банки, а из толстой иглы так же монотонно поднимались пузырьки воздуха. Ему показалось, что прошло уже очень много времени, куда больше, чем две минуты, на которые он получил разрешение. И ему вдруг необычайно остро захотелось уйти отсюда – сейчас, прямо в этот момент. Сбежать от бесцеремонно яркого закатного света, бликующего в каждой плитке, от неистребимого больничного запаха хлорки, от этих пузырьков, поднимающихся и лопающихся друг за другом, друг за другом… Не к месту вспомнились лемминги из школьного курса зоологии, глупые зверьки, неизвестно зачем падающие в пропасть – так же монотонно, один за другим. Он покосился в сторону закрытой двери и даже сделал шаг в ее сторону, когда от кровати послышался какой-то неопределенный звук. Немного помедлив, он все же переместился в сторону трубок, уходящих куда-то под белую, со страшными желтыми пятнами от постоянного автоклавирования простыню, и сразу же увидел ее лицо, которое и так весь этот нескончаемый день стояло у него перед глазами.

Она лежала, повернув голову, чтобы видеть, кто пришел, и в зрачках у нее на мгновение плеснулся ужас, а потом сразу же они стали черными, непроницаемыми, зеркальными. Она тяжело выдохнула, и капитан понял, кого она боялась увидеть. И снова, в который раз за неполную минуту, что он находился здесь, рядом с ней, Лысенко остро пожалел ее и возненавидел себя – за то, что мог не приходить, но все-таки поддался смятению и явился сюда… напоминанием всего того кошмара, что она еще не забыла и не пережила.

– Как вы себя чувствуете? – зачем-то спросил он и поискал глазами, на что бы сесть.

Единственный стул был занят каким-то совершенно не медицинского вида прибором. Поколебавшись, не переставить ли его куда-нибудь в другое место, он все же не стал этого делать и присел рядом с кроватью на корточки, так что их глаза оказались примерно на одном уровне. Это почему-то обеспокоило распростертую на кровати женщину, и она попыталась приподняться.

– Лежите, лежите, – всполошился пришедший с визитом и еще раз спросил: – Как вы себя чувствуете, Рита?

Глупо было спрашивать такое. Как она могла себя чувствовать? Что могла чувствовать женщина, убившая рано поутру собственного мужа, оглушенная допросами, наркозом, транквилизаторами, угрызениями собственной совести, наконец! И что испытывала мать, разом повернувшая свою жизнь и жизнь своего единственного ребенка в неизвестно какую сторону? Что она могла ему ответить? Но она все-таки отозвалась – разлепила бледные, бескровные губы и слабо прошелестела:

– Хорошо… Простите, забыла, как вас зовут.

Она не могла знать, как его зовут, но почему-то ей сейчас казалось, что она знакома с этим человеком долгие годы. Это пришел какой-то старый друг, но с ней что-то сегодня случилось… Наверное, она больна, раз его имя непостижимым образом вылетело у нее из головы. Она не забывала его, она его хорошо знала… Еще мгновение, и она вспомнит… Его зовут… зовут…

Это усилие памяти так обеспокоило и напрягло ее, что она встревоженно уставилась на пришедшего, силясь оторвать от плоской, как блинчик, подушки голову. В голове было нехорошо – как-то слишком пусто и ватно, и мысли не хотели возникать, а шевелились еле-еле…

– Игорь меня зовут. Игорь Анатольевич.

– А-а… – с облегчением выдохнула она. Да, конечно, как же это она могла забыть? Конечно, его зовут Игорь Анатольевич. Она всегда это помнила, но сегодня почему-то голова у нее какая-то чужая. О чем это он сейчас спрашивал?

– Рита, вы помните, что сегодня произошло?

Она в изнеможении прикрыла веки, уголок опущенной вниз губы дрогнул. Капитан понял, что сказал что-то не то. И поспешил поправиться:

– Вы помните, что я сегодня сделал?

Глаза лежащей, большие и такие черные, оттого что зрачок почти сливался с райком, казалось, сейчас прожгут насквозь железный ящик стоящего у кровати прибора, мертвый белый кафель и серые бетонные стены под ним – настолько огромными в этих глазах были тревога, и боль, и неопределенность. И он еще раз пожалел, что явился к ней сейчас. И что вообще пришел сюда. Не нужно было этого делать.