Но инвалидом может оказаться каждый. Инвалидами становятся не только астрофизики. Очень часто человек, став инвалидом, вдруг обнаруживает, что должен, просто обязан, радоваться. Радоваться всегда, радоваться искренне и сильно. И улыбаться. Улыбаться всегда и всем. Еще вчера. Даже если инвалидность пришла год назад, человеку кажется, что это было вчера. Еще вчера он работал и отдыхал. Еще вчера он с огромной скоростью спускался с крутого склона на горных лыжах. Еще вчера он проклинал дорожные пробки и высокие налоги. Еще вчера он сам застегивал ширинку, сам размешивал чай в стакане, сам подносил горячий стакан ко рту, сам дул на чай, сам пил и сам споласкивал стакан под струей воды. А сейчас – всё. Нет горных лыж, нет глупого начальника, нет высоких налогов. Нет ничего, что составляло его жизнь, появились лишь инвалидная коляска и разрешение, почти приказ, радоваться и улыбаться. Улыбаться широко и искренне.

Мне легче, мне намного легче. Земную жизнь пройдя до половины, я вполне доволен выданным мне номером в следующем забеге. Мне гарантирован мой кусок жизни. Еврейский хирург основательно заштопал мое тело. Он так перекроил и сшил заново мои внутренности, что мое тело работает как часы. Мое тело перестало тревожить меня по пустякам. Я чувствую боль, и эта возможность, способность ощущать боль, дает мне сто очков форы в крысиной гонке повседневности. Способность ощущать боль сильно облегчает мне и моим врачам борьбу за сохранность моего тела в мире живых. Левой рукой я уверенно перемещаю электрическую коляску по улице. Я могу видеть и слышать. Это очень много, этого вполне достаточно, чтобы радоваться по-настоящему, не напоказ. Я ведь знаю, что все могло быть хуже, гораздо хуже.

Медленно стуча по клавишам компьютера, я доказал обществу свою силу и попросил свое место на полочке глупой иерархии человеческих существ.

Я все доказал. Я планировал умереть, но теперь придется жить.

Пока нормальные мальчики шли в школу, я полз по снегу. Пока нормальные мальчики били ладонью по ковру (это правило в некоторых единоборствах: бить ладонью по ковру, признавая свое поражение), я страшно завидовал им, но все равно полз. Пока хорошие, нормальные мальчики прилежно изучали медицину или математику, я читал. Я полз, уверенно полз.

Пока мальчики, не знающие о том, что такое тюрьма или детский дом, приобретали нужные и уважаемые профессии, я читал. Читал и полз.

Пока хорошие, умные и прилежные мальчики рвались в бой для того, чтобы в честной битве доказать свою точку зрения в медицине или физике, я читал.

Пока единицы из моих сверстников получали Нобелевскую премию или просто пожизненную кафедру, я читал и полз. Это не очень трудно – ползти по деревянному полу, но вдруг я обнаружил, что ползу по паркету. Паркет так паркет. Для меня паркет оказался только лишь деревом, всего лишь деревом. Это не очень трудно – ползти по дереву.

Внезапно, без предупреждения для меня организовали ковры, много ковров. Мои кисти сложно расправить в ладони, но и в кулаки они сжимаются не очень. Я пытался, я на самом деле пытался бить по ковру ладонью, но в мире искусства трудно добиться благородства и правил честной борьбы. Мои движения не шли в счет, моих слов никто не слышал. Бью я по ковру или не бью, никого не интересовало. Болевые приемы проводились не по правилам. Я снова и снова пытался доказать, что я всего лишь обычный русский актер. Всего лишь актер, как многие актеры в мире.

Меня хвалили, очень много хвалили. Я не ханжа, мне, как и всем людям на Земле, приятно признание моих скромных усилий. Меня хвалили все, но признавать мое право на лечение и скромное поддержание моего тела в мире живых не соглашался никто. Ни одно государство в мире не хотело давать мне прибежище: хлеб и немного медицины. Никому не был нужен человек, по всем признакам подходящий для инвалидного приюта. Всем было неловко сознавать, что мое описание повседневности приютов их стран было бы сильным и точным. Все боялись признавать, что старость и инвалидность – неприглядные стороны современного мира в любой точке планеты.

Меня хвалили, меня хвалили чрезмерно, заботливо подкладывая под мой следующий рывок очередной рулон мягкого коврового покрытия. По мягкому ковру трудно ползать, но я полз. Я полз и читал, я читал и полз.

А потом. Потом, когда мои книги цитировали в каждом уголке современной цивилизации. Потом, когда искусственный ковер сменился самым натуральным, самым красивым и правильным настоящим прибрежным песком. Потом, когда я встретил Полину, мне совсем немного пришлось проползти по песку. Я полз по влажному песку, заранее зная, что будет дальше. Заботливые руки граждан великой страны бережно подхватили меня и понесли. Я плавал и нырял, нырял и плавал. Я качался на волнах одного из трех великих морей этой великой страны.

Очень давно я отвык сравнивать себя с другими актерами всемирного театра. Очень давно я решил для себя, что у меня не будет старости – ведь инвалиды не живут так долго. Трудно рассчитывать, что искалеченное тело выдержит нагрузки тела здорового. Я был неправ. Я ошибался. Еврейский хирург доказал мне мою ошибку на практике. Я дожил до пятидесяти лет, но и это еще не все. До ста двадцати, в этой стране всем желают жить до ста двадцати лет.

* * *

Я не жалею, я совсем не жалею о прожитой жизни. Из окна моей квартиры видно море. По вечерам каждый день я могу видеть, как быстро падает в воду южное солнце Ближнего Востока. По утрам, тоже ежедневно, я могу терпеть боль и неудобства. Это ничего, это не так уж страшно. Терпеть боль и неудобства моего неправильного тела можно. И не стоит жалеть, что при рождении мне не очень повезло. Я же знаю, я абсолютно уверен, что каждый день кто-нибудь открывает для себя меня. Не совсем меня, не меня целиком, а всего лишь очередной слепок, нечеткий отпечаток меня – мою книгу. В очередной раз я оказываюсь кому-то нужен. Это главное, быть кому-то нужным. Это самое главное в жизни.

Где-то там, далеко-далеко, на Севере, живут эскимосы. Но они не знают, что они эскимосы. Они представители народов Крайнего Севера. Это не они так решили. Серьезные люди в серьезных костюмах греют серьезные части своего тела в теплых креслах самой главной на земле организации.

Если ты живешь на Крайнем Севере, то ты живешь просто. Когда под нартами крошится лед, у тебя на все про все есть две минуты – вытащить нарты из-подо льда и переодеться в сухое. Если уложился в две минуты, ты эскимос. Если не уложился, то ты представитель народов Крайнего Севера. Серьезные дядьки в серьезных костюмах сидят на серьезных окладах и думают о тебе. Нет, я не против, пусть думают. Но две минуты это две минуты. За две минуты можно много чего успеть, в частности, вытащить нарты из-подо льда и переодеться во все сухое. Вместо этой ерунды можно прочитать доклад председателя, доклад заместителя председателя, доклад председателя комитета, доклад председателя подкомитета, доклад председателя комиссии, доклад заместителя председателя комиссии. В общем, если коротко, все эти доклады комиссий и подкомиссий на нартах возить нельзя. Каждый грамм лишнего веса приближает нарты к небытию. Что-то подсказывает мне, что от всей нашей современной цивилизации нормальному эскимосу пошел на пользу только целлофановый пакет. В целлофановый пакет можно положить коробок спичек. Если у тебя есть коробок спичек, да еще завернутый в целлофан, то ты веселый, радостный, крепкий и сильный эскимос. Если эскимос соглашается надеть серьезный черный костюм и сесть в теплое кресло председателя комиссии или подкомиссии, то он уже не эскимос, а цивилизованный представитель народов Крайнего Севера. Настоящих эскимосов мало, но они есть. Настоящих членов подкомиссий мало, исчезающе мало, но мне лично они не интересны. Они не смогут за две минуты разжечь костер и переодеться во все сухое. Они не смогут принять такое важное решение без консультации с заместителем председателя и без получения разрешения на это действие всех членов подкомиссии.